Слов из протяжного гула было не разобрать, песнопение, наверное, и вовсе не состояло из слов, а сплошь сплеталось из звуков, которые имели для каждой девы, надрывисто поющей в хоре, особое значение. По левую руку от женщины, с достоинством носящей роскошное оплечье, сидели две девушки, и выглядели они как отражения друг друга. Двигались синхронно, но с запозданием, словно капли воды, след в след бегущие по стеклу. Были они юными, однако их румяные лица покрывали шрамы обрядов и битв: по щекам, лбу и подбородку у обеих тянулись старыми ранами кривые узоры, изящно подведённые снизу пеплом или сажей. Девушки тоже пели, хлопая в ладоши. Рукава их одеяний ширились к кистям. После разнузданные обшлаги сползли вниз, обнажив запястья, покрытые непонятными символами. Палочки и круги не были вырезаны на коже, они, казалось, врезались в плоть чёрной краской, впитались в неё и прижились со временем.
По правую руку от главной девы, обладающей сильным и громким голосом, расселась, сгорбившись, женщина, чей лик утопал во мраке спущенного на глаза капюшона. Она мычала, покачиваясь, как опавший лист, подхваченный ветром, и размахивала плешивым хвостом, поднимая вихры пыли. На её груди блестел серебряный амулет, выполненный в довольно грубой манере: кусок серебра был вставлен в тёмную огранку и отдалённо напоминал полумесяц. Лунный диск будто бы кто-то надкусил, оставив на уцелевшей половине вмятины от зубов.
Сёстры, одинаковые даже в шрамах и нательных узорах, бойко вскочили с мест и, взявшись за руки, подпрыгнули, что-то весело и смешливо защебетав. Похоже, песнь пришлась им по вкусу. Джейн замедлилась, понадеявшись увидеть лицо наклонившейся женщины, но Смоль потянула её за руку, заставив идти быстрее. Песнь, мотивом больше похожая на панихиду, а не на добрую частушку, вскоре стихла. Но даже когда дорога увела небольшую процессию вдаль, в ушах всё равно стоял сонм женских голосов, которые едва ли были приятнее вороньего карканья.
– Полным ходом готовятся к чествованию Нашего Покровителя, – пояснила Смоль, неотрывно глядя вперёд.
Задрав голову, Джейн скользнула замутнённым безразличием взором по её смугловатому лицу, медовым золотом налившемуся к скулам и подбородку. Резкий контраст острых черт и широкой, волевой нижней челюсти придавал охотнице извечно суровый, но в то же время умудрённый вид.
Тусклый свет, разрезавший небесную гладь строго по центру, отражался от карих очей, разбавляя земляную темноту радужки всполохами сахарного сиропа, растопленного на огне. Алые трещины раскинулись на зеркалах уставших зениц тончайшей филигранью, скрученной из кровавой канители.
Джейн равнодушно передёрнула плечами. Окажись она здесь при иных обстоятельствах, ей, бесспорно, было бы интересно узнать и о Покровителе этих мест, и о здешних порядках, однако после жестокой расправы, учинённой человеческими руками, о любопытстве не могло быть и речи. Джейн хмурила брови и жмурила печальные, постаревшие на десятки лет очи, не желая ронять слёзы. Она боялась. До дрожи в руках и коленях боялась, что за проявленную слабость её бросят на произвол судьбы или того хуже – поджарят на ритуальном костре, чтобы затем обглодать, как дичь, добытую на охоте.
Детское сердце горело ненавистью и жаждой мести, которую в будущем надлежало извергнуть в бренный мир снарядами тысячи орудий, несущих боль и разрушение. Холодные, нетерпимые к бедам других статуи упали бы навзничь, сражённые пушечными ядрами, и вязкий багрянец заполнил бы городские улицы. И кровавый пейзаж, написанный изнеможённым сознанием, из праха давних грёз переродился бы в явь.
Все надежды Джейн зиждились на грозной неотвратимости её возмездия. Правда, идя рядом с межкровницами и разглядывая сомнительные красоты их обители, она не осознавала свои намерения. Она не осознавала ничего и брела будто в трансе, заторможенно изучая занятых своими делами полулюдей и нагромождённые вокруг домишки со вздыбившимися крышами, кривыми боками.
Шум вокруг не смолкал. Переговаривались между собой мужчины и женщины, ремесленницы и мастера хлопотали по хозяйству, перебирая в руках пряжу, металлическую канитель или нечто иное, пригодное для создания уникальных и полезных вещей, отмеченных руническим клеймом окольной деревеньки. До ушей доносились не только приглушённые разговоры, но и визги детей. В одном из домов надрывался младенец, мучимый болями или бессонницей. Привычные звуки, которые можно было услышать в каждом селении, здесь почему-то казались глухими и будто доносились из-под толщи воды, источником шума очутившись на самом дне вонючей запруды. И всюду неразборчивым словам вторило странное эхо, в точности повторяющее пещерный вой. Но межкровная община не была окружена скалами, своими вершинами утопающими в молочном хладе облаков. Старые ели замкнули её в кольцо душистой хвои, и лишь речушка лазоревой змеёй протекала мимо покорёженных заборов и пик, вонзившихся в небесную гладь заточенными наконечниками.
Деревянные колья упирались в темнеющий небосвод, и бурые пятна, въевшиеся в чешуйчатую кору, гнилью уходили вглубь трухлявых палок. Ритуальным каскадом стремились они ввысь, путеводными звёздами освещая дорогу к жертвенному алтарю. Когда-то по этим пикам сплошным потоком жидкого пурпура стекала кровь, что выплёскивалась из шейных обрубков. Алые жемчужины, вобравшие в себя зловещую красоту смерти, срывались с мертвенно-бледных губ и выкатывались из разинутых ртов убитых недругов или зверей, принесённых в жертву. Гранатовое ожерелье рвалось, и красные капли, нанизанные на вывалившиеся языки, летели вниз. Чаши, стоявшие у подножия кольев, ловили порочную выжимку и наполнялись ею, затем согревая руки жриц и жрецов теплом жертвенной крови.
Держа Смоль за руку, Джейн шла рядом, уже потупив взор. Она потеряла охоту смотреть по сторонам после мерзких вещей, отразившихся в потухших очах. Видя, как под ногами проносится пыльная и сухая земля, Джейн заперлась в сокровищнице своих мыслей и не заметила, что путь, проложенный через всё поселение, оборвался.
Их скромная процессия достигла искомой обители.
Хижина, отведённая чете Вождей, отличалась от прочих устланной еловыми ветвями крышей и нагромождением черепов, которые насадили на кол и перекладиной возложили над высокими створками деревянных дверей, ночами запирающихся на засов, утяжелённый металлическим грузом. Освежёванные головы зловещими идолами возвышались над обиталищем смертных и глядели на них благолепными незрячими очами. Вырванных глаз не смела коснуться длань похоти или иных пороков, развращающих умы приземлённых созданий. Впрочем, звери, при жизни обладая налитыми кровью зеницами, были невинны, так как их помыслы диктовались нуждой в пропитании и питье. Страсти, новоизбранным божеством проникшие в сознания смертных, топчущих твердыню в бесцельных исканиях, были чужды неотделимым от природы существам. В примитивности хищников, в их голодной ярости и остроте инстинктов покоилась истина. Она дожидалась нужного часа, чтобы пробудиться эфемерным вулканом да извергнуться магматическим знанием в пустые сосуды, воздвигнутые на шейные постаменты падших отродий.
Межкровники и межкровницы, заселившие берега Волчьего Языка, с водой, великодушно преподнесённой им длинной и извилистой рекой, насыщались верой в праведность учения, каким-то чудесным образом поселившегося в их общем разуме. По преданию Вождям, некогда бывшим простыми ремесленниками, некто томно и вкрадчиво нашептал на ухо слова, которые переменили их жизни, заставив взглянуть на столпы мироздания с иного угла, с изнаночной их стороны, изуродованной неровными линиями швов и перипетиями судеб. Что то были за слова так никто и не выведал: пронёсся над деревней слушок, что и сами Вожди о них позабыли, когда посеяли волю таинственного благодетеля в головах своих друзей, знакомых и просто соседей.
Речи загадочного посланника были восприняты всерьёз, его идеи полюбились межкровному народу и пустили корни в их свободных сердцах, закрепощая их, постепенно лишая воли. С тех самых пор поселение, изначально живущее промыслами умельцев и мастериц, начало погружаться во мрачные недра и неумолимо затухать под гнётом всепоглощающей тьмы, просочившейся в думы доселе весёлых жителей. Песнопения и пляски не канули в лета, сохранились в изменённой культуре, однако приобрели траурные мотивы и оттенки, отсылающие к царствованию смерти, её необоримости. В костях изгнанники, рождённые в запретных и всеми осмеянных союзах, взрастили заботу, коей им не хватило в распростёртых объятиях жизни. Черепа стали их спутниками – оленьи предостерегали, а волчьи отводили напасти и защищали от умыслов врагов, которых у порочного племени было предостаточно.
