Джейн поморщилась, сощурилась в отвращении. Огонь не страшил её, но досаждал своим жаром и нестерпимой яркостью. Раздражал своей напускной невинностью, ибо Джейн довелось ощутить его истинную мощь своей кожей, своей разорванной в клочья душой, и преуменьшение сокрушительной силы действовало на нервы похлеще самой очевидной лжи.

– …Свет видит… – донеслось откуда-то со стороны.

Вырвавшись из плена агонии, сознанием воплощённой в безобразных образах и символах, Дженифер не поняла, кто нарушил звенящую тишину, тяжёлой истомой навалившуюся на хрупкую грудь.

Голос будто принадлежал не живому существу, а необоримой тьме, выбравшейся в реальный мир из потаённых закоулков сознания. Мгла бормотала, неразборчиво шевеля чужими устами. Она выталкивала из своего тучного тела предметы, очертания незнакомого места, дома, в котором Джейн никогда прежде не бывала.

Её взгляд, сонный и до безумия осоловелый, выхватил из одухотворённой мглы невнятные очертания живых теней. Всмотревшись воспалёнными зеницами во мрак, Йенифер моргнула, смежила отёкшие веки и, подержав глаза закрытыми, воззрилась на мир прояснившимся взором.

Приоткрыв рот в безмолвном вопле, Джейн смотрела на волчий череп, белой костью маячащий перед её бледным, словно вымазанным в меле лицом. Острые, немного загнутые книзу клыки сверкали мутными сосульками. В провалах чёрных, тщательно вычищенных глазниц виднелись сощуренные, по-лисьему вытянутые к уголкам очи. Своим цветом они напоминали осенний тлен, кучу растительного перегноя, но к центру этот непритязательный оттенок трухлявой древесины переходил в оранжево-красные кольца, свернувшиеся вокруг блестящих зрачков.

Джейн почудилось, что череп насадили на пику, которую обернули тряпьём и несуразными одеждами. Взглядом изучая непонятное пугало, она ахнула, когда из-под накидки, шуршащей пришитыми листьями да позвякивающей маленькими косточками, появилась рука. Крепкая, с длинными пальцами, она потянулась к черепу, схватилась за его нижнюю челюсть, приподняла её и отвела назад.

– Очнулась, – сказала женщина, прятавшая свой лик за причудливой маской. Была она стара, но сила её духа прорывалась сквозь одряхлевшее обличье, и Йенифер чувствовала это могущество каждой клеточкой своего тела. – Думала, что уж не выкарабкаешься.

Джейн молчала. Она украдкой взглянула на плешивый хвост, торчащий из-под подола старушечьего одеяния.

Позади сгорбившейся фигуры раздались взволнованные шепотки.

Скрипнул стул, тяжёлые ботинки загрохотали по полу. Девочка удивлённо приподняла брови: перед ней появились две незнакомки, которые походили на обыкновенных людей, однако отличались от них наличием волчьих ушей, чёрно-серых хвостов и клыков, выглядывающих из-под верхней губы.

– Не знаем, как тебя отблагодарить, тётушка Зарница, – с почтением вымолвила одна, склонив голову. – Не смею и думать, как худо пришлось бы нам без твоего дара.

– Мертвого стихии не подымут, а вот живого из сна выведут с радостью, – прохрипела женщина, очевидно, всеми здесь почитаемая.

По сказанным ею словам Джейн догадалась, что она была шаманкой – вековечной хранительницей здешних мест, внимающей зову природы.

Другая женщина, облачённая в покрытую редкой листвой, травами и хвоей мантию, приблизилась к жёсткому ложу, припала возле него на одно колено и, испытующе заглянув в карие глаза, вздохнула.

Джейн издала отрывистый всхлип. Ей было больно, но слёзы почему-то отказывались срываться с ресниц и течь по щекам. Сил на крики и скорбные стенания не было, но дни, месяцы или годы спустя душевная мука всенепременно вырвалась бы наружу, проломив грудную клетку. Роем навозных мух, шершней и ос обещала она заполонить всё вокруг, заслонить ясное небо чёрной тучей колючих лапок. Час возрождения страшной истины близился, стоило Джейн задуматься о событиях минувшей ночи, и отдалялся, когда она, силясь вспомнить, горячечно выдыхала и бессильно опускала голову.

Ей в полной мере не удавалось принять произошедшее, пропустить через себя, отравив его горечью свою суть. Осознание скреблось в чертогах разума, впивалось клыками, простреливая голову сильнейшей болью, но Джейн отказывалась смириться. Ведь это означало бы правдивость чудовищного злодеяния, учинённого палачами, силуэты которых напрочь стёрлись из памяти. Она даже не могла припомнить, сколько душегубов вышло из лесной чащи, чего уж было говорить о конкретных приметах.

– Твоё имя? – раздалось сбоку.

Джейн вздрогнула, сжала в пальцах одеяло и стиснула челюсти. Она внимательно изучала незнакомку, оказавшуюся так близко, с интересом разглядывала её клыки и тёмные уши, по форме своей напоминающие собачьи.

– Как тебя зовут? – уже тише, уняв рычащую хрипотцу в голосе, спросила женщина, не сводя с маленькой собеседницы проникновенного взора. Её яркие, умудрённые жизнью глаза прожигали в черепе неосязаемую дыру.

Джейн затруднялась ответить. Она кусала нижнюю губу, пряча печальный взгляд в узорах тёплого покрывала. Мать нарекла её Йенифер, отец – Дженифер. Настал момент истины, когда должно было определиться с выбором единой, не расщеплённой надвое судьбы. Если бы родители были рядом, они непременно помогли бы, утешили. Но Джейн с сердечной тоской и горечью осознавала, что отныне ей было не суждено прижаться к материнской груди и прикоснуться к мозолистой ладони отца. И причиной всех её бед явились люди – недалёкие, падкие на низменные страсти создания, алчные, жадные до денег и ведомые витиеватыми речами отпетых краснобаев.

Вспомнив жизнь в изгнании, погони и страх, рождённый необходимостью прятаться и скрываться, Джейн уверовала, что люди погубили её семью. Они и до этого пытались сжить их со свету, стало быть, минувшей ночью добились своего и теперь праздновали кончину ненавистной четы в каком-нибудь захолустном кабаке, в подобных которому так любил заседать Вальтер.

Джейн любила своего отца, несмотря на его буйный нрав и дурной характер. Однако его принадлежность к роду человеческому не оправдывала жестокосердия алчных и тщеславных дикарей.

Джейн всем сердцем возненавидела людей. Поэтому, облизав сухие, потрескавшиеся губы, она сипло кашлянула и сказала:

– Меня зовут Йенифер, – часто-часто заморгав, она всхлипнула и трясущейся рукой потёрла свою шею, смазала крупные градины пота. – Но лучше просто Джейн.

Тёмные зеницы с точечными вкраплениями охры снисходительно скользнули по осунувшемуся детскому лику. Межкровница с чёрными волосами, заплетёнными в толстую косу, накрыла когтистой дланью девичью ладошку и хрипло вздохнула, приоткрыв мясистые губы в нерешительности:

– Я – Смоль, – на мгновение она смежила длинные ресницы, понуро склонила голову.

От её кисти исходил жар, свойственный тем, кто усердно трудился и подолгу находился в лесной утробе. От одежд пахло болотной водой, звериным мускусом, жёлчью и давнишней кровью.

Джейн наморщила лоб, тошнота подступила к её горлу. Закусив губу, она брезгливо сжала пальцы и потупила взгляд: он тут же приметил остроту когтей, которыми оканчивались длинные, чуть узловатые пальцы.

– Это, – Смоль кивнула на охотницу, чья голова была бела, как снег, покрывший землю в первые дни зимы, – Пурга. Свет очей моих, моя дражайшая сестра по духу.

Впотьмах серые зеницы сверкнули чистейшим серебром. Они, запавшие в череп от усталости, казались монетами, вложенными в пустые глазницы.

Пурга улыбнулась, обнажив розоватые от крови клыки. Не так давно она отобедала сырой ляжкой кабанчика, пойманного на охоте.

– Слыхала ты уже, что нашу шаманку мы Зарницей кличем, – Смоль почтительно склонила голову, не посмев обратиться к покровительнице без уважения.

– Стара я, да в очах моих звёзды разгораются и увядают, – скрипучим, надорванным старостью голосом прокряхтела Зарница, и её зрачки покраснели будто бы в подтверждение сказанным словам.

Джейн не отвечала. Будучи в хорошем расположении духа, она посмеялась бы над столь простыми и безыскусными именами. Спросила бы, есть ли в этой деревне житель, наречённый Юшкой или Слякотью. Но минувшая ночь выкрала из её сердца счастье, соскребла когтями последние его крупицы. Зияющая пустота разверзлась в грудной клетке, и было так тошно, до истощения горестно, что Джейн не могла плакать. Её глаза высохли и воспалились, из-за чего редкие слезинки, блестящие в их уголках, причиняли сильную боль. Розоватую кожицу век нестерпимо жгло, отчего она багровела, а белки чесались от острого зуда, как если бы на них нанесли мазком перцовую выжимку.