Жаркие ботинки из кожи, меха и пуха зашуршали по насыпи из золотистых иголок и омертвевшей травы.

– Знаешь, меня это интересует в последнюю очередь, – горько сказала охотница, взвалившая бремя ответственности на себя. – Не ведаю, мертвы они или нет, но знаю точно, что искать их бессмысленно.

– Почему ты предположила, что родители её к Богам отправились? – спохватилась вторая, с неподдельным интересом разглядывая сонное девичье лицо, кажущееся невзрачным в складках тёплого плаща.

– А ты погляди, – межкровница окинула взглядом коричневые, отливающие спелостью каштанов и шишек волосы девочки. – Уши остры, да на эльфийку она не похожа. Стало быть, помесь.

Под ногой надсадно заскулила замшелая ветвь. С треском она прогнулась и разломилась под весом коренастой девы, чья поступь была величава и осторожна, но за версту разила неприкрытым волнением при каждом шаге. Кабанчика, пойманного на охоте, она была вынуждена отдать своей подруге, которая и без того несла в плетёном туеске, на кожаных ремнях болтающемся за спиной, кору, иссушенные коренья и целебные травы, что уцелели после первых заморозков.

Добротное ружьё, покрытое коркой запёкшейся крови, удобно повисло на плече охотницы, прижавшей брошенное дитя к своей груди.

– А ты знаешь, что с такими делали и продолжают делать, – с грустью добавила она и окинула смертельно уставшую девочку ласковым взглядом.

Возможно, при иных обстоятельствах межкровницы с удовольствием полакомились бы молодой плотью, обглодали бы хрупкие косточки, ибо в изгнании этакие зверства не считались чем-то зазорным и никак не порицались. Однако история происхождения, до боли напоминавшая истории всех из Межкровных Общин, отозвалась в сердце пронзительным откликом.

– Погоди. Может, из неё соки выпили, – другая охотница поправила кабанью тушку, шлепнула её по боку, покрытому жёсткой щетиной, и нахмурилась. – У остроухих выскочек и власа, и глаза тускнеют, стоит из них силы вытащить. Всяко по-разному, там цвет от чего-то зависит, я точно не помню, – она поковырялась ногтем в зубах, достала из небольшой щербинки кусок вяленого мяса, съеденного накануне.

Ответом на её слова стал несдержанный рык.

– Полно тебе! Тебя б так сожрали, когда щенком нашли! Вспомни: зима, всё завьюжило!..

Зеницы серые побелели до серебра укрытых вечным инеем волос. Межкровницы замолчали на мгновение, только и были слышны их стремительные шаги, неожиданно прыткие и лёгкие для крепких охотниц, нагруженных различными тяжестями.

– Вот то-то же.

Голоса смолки, последние слова сорвал с мягких губ стонущий ветер и унёс прочь, в дебри тёмно-зелёного леса. Он, глубокий и бескрайний, поражённый струпьями буйствовавшего пожарища, напоминал дремлющей Йенифер изумрудные глаза её матушки, закрывшиеся вовек.

Джейн, завёрнутая в худую, изодранную ветвями одежонку, не почувствовала, как крепкие руки подхватили её. Не ощутила она и того, что её понесли прочь, отдаляя от пропасти, беззубым ртом скорой погибели распахнувшейся у самых ног. Она не слышала ни мелодичных голосов с каким-то рычащим оттенком, ни запахов тлена, крови и мяса, исходящих от чужих накидок. Будучи погребённой под исполинской волной в своём лихорадочном сне, Джейн покоилась и наяву. Её ресницы не шелохнулись, когда одна из охотниц склонилась, чтобы проверить поверхностное дыхание. На детском личике не дрогнул ни один мускул, когда спасительницы завели беседу, предметом обсуждения в которой стала она – Джейн, осиротевшая в одночасье.

Межкровницы, взбудораженные страданиями лесной чащи и гулкими стенаниями зверей, понятия не имели, что природное бедствие сопроводилось чередой жестоких и хладнокровных убийств, произошедших близ семейной обители, от которой остались обглоданные пламенем кости – выгоревшие почти дотла брёвна, ставшие хрупче гнилых щепок, да пепел, чёрным снегом устлавший мёртвую землю.

Хорошо, что Джейн спала, иначе она не помнила бы себя от горя. В искажённых жестокостью фантазиях она утопала в кровавом зеркале, тщетно пытаясь дотянуться до родителей, которые смотрели на неё из алой толщи невидящими глазами и кривились в застывшей гримасе боли, отчаяния, страха. Жидкий пурпур просачивался в ноздри, заполнял бездонные дыры, проникая острыми спицами за карие глаза, и душил сердце. Йенифер не просто хотела, а жаждала вскрикнуть, но не могла и губ разлепить, чтобы издать хотя бы стон.

Она канула в беспамятство. Задохнулась в нём, не вспомнив даже о том, как бежала, не смея выпустить из рук отцовское ружьё – дар, переданный ей матерью, хранящий тепло и её изящных рук, и мозолистых дланей отца. Тепло, что обречено было угаснуть с годами, но навсегда осталось в памяти вместе с мгновениями ночи, жестоко перекроившей жизнь, её привычные устои и опостылевшую обыденность, которая теперь казалась золотым самородком, сгинувшим в зловонных водах болота.

Хмурилось печальное небо, пробудившееся ото сна солнце разгоняло последние тучи, и вездесущая скорбь вскоре ушла вместе с багрянцем воспалённого горизонта. Природа позабыла о трагедии одной семьи. Джейн же было суждено до последнего вздоха нести тяжёлое бремя вины. Она не могла исцелиться, и рваные раны, алыми терниями оплётшие её душу, кровоточили до безобразия дико и рьяно, изнутри переполняя щупленькое тельце ненавистью и ответной жестокостью, которая пока что спала, хищником затаившись в предсердиях. Она ждала своего часа. Ждала, чтобы вырваться на свободу, бордовой волной опрокинуться на подлых истязателей и стереть их с лица бренного, опороченного мира, пресытившегося страстями и дурными мыслями смертных существ, что населяли его истощённые земли.

Лишившись чувств, Джейн не осознавала свою ярость, не понимала, как была остра и пронзительна злоба. Она не ведала, какую силу получила, пропустив в своё сердце ненависть и затаив в нём обиду на весь белый свет. Гнев отравил её разум, и теперь ядовитым элексиром настаивался в задушевных погребах, чтобы разлиться, насквозь пропитать страждущее естество в судьбоносный день и тем самым ознаменовать возрождение Йенифер из пепла её боли и разбитых надежд. Она обязана была вспомнить.

Она была отсыревшим патроном, забытым в ружье. И если обычно такие снаряды приходили в негодность, то она должна была иссохнуть, распылиться во времени и зарядном чистейшего пороха поразить вражьи сердца. Чёрствые, алчные сердца, что бились, в отличие от чистейших сердец её родителей.

Размытая грань между сном и явью постепенно начала восстанавливаться, приобретать очертания барьера, высоченной стены, через которую не суждено было перебраться. Джейн ощущала, как омывали её кровавые воды реки, шумевшей потоками горьких слёз, и забывалась в её прохладе. Уже не сопротивляясь, она пила тлетворное марево, хлебала порочную выжимку в надежде задохнуться, дабы прекратить свои муки. Но в её разум настойчиво вторгалась ясность, прогоняя чёрный дурман. И алые волны, ласкающие бледную кожу ледяными приливами, оказались смоченной в родниковой воде тряпкой, которой Джейн омывали, бережно натирая её лицо, шею и плечи. Вскоре светлое полотно потемнело от крови и пепла, налипшего на умиротворённый смертью лик. Погибель была близка, она выжидала, незримым наблюдателем склонившись над юной душой, готовой перейти в её ледяные объятия. Но Джейн боролась, цепко перетягивала одеяло на себя, нарушая правило, предвосхищающее смерть убогих и слабых.

Она резко распахнула глаза, невидящим взглядом воззрилась в тусклую пустоту, сгустившуюся под низким потолком, и медленно моргнула, как кукла, небрежно наклонённая в бок. Её некогда розовощёкое лицо утратило пылкий цвет жизни: скулы сверкали медью и золотом, проступившим вместе с испариной. Лик девочки был похож на восковую маску. Казалось, что малейшее прикосновение к её щеке или подбородку могло оставить неизгладимый след, уродливую вмятину, прожжённую на податливом материале плотским теплом. Её карие глаза загорелись янтарём, когда чья-то рука, сухая и пахнущая лечебными травами, поднесла к ним свечу. Задорно брыкаясь в насмешливом танце, язычок пламени отражался в безднах чёрных зрачков.