Часом ранее вечер обещал быть сказочным и весёлым, однако его вдрызг испортила ругань и та непростительная жестокость, которая за ней последовала. Ужасным было то, с какой простотой общество прощало рукоприкладство: люди сетовали на чванливость и спесь эльфийского народа, а сами всё ниже опускались в их глазах, поощряя истязания и издёвки. Происходящее за закрытыми дверьми дома никого не касалось, стало быть, мужики могли с чистой совестью наказывать своих жён и детей так, как им вздумается. Вот и в голову Вальтера втемяшилась не блажь, а неуёмная, всепоглощающая ярость. И Сесилия, воспитанная в уважении и любви к себе, стремилась и свою дочь воспитать соответствующе.
Она почитала унижение за смерть личности, оттого и попирала вымышленную необходимость стелиться и угождать.
Томительные минуты молчания золотыми крупицами просачивались в узкую горловину песочных часов, накапливались, образуя час, и вновь рассыпались, стоило стеклянной колбе нетленного времени совершить ещё один оборот. В натопленном доме, по ощущениям уменьшившемся до размеров спичечного коробка, было тихо. Уста домочадцев были плотно сжаты, будто бы сшиты тончайшей нитью. За всё время никто из них не проронил ни слова.
Одновременно с воцарением непоколебимой тишины там, за изумрудной бахромой лесных опушек и колючих ветвей, во всю пировала разномастная публика, прибывшая на осеннюю ярмарку. В воздухе веяли фруктовые ароматы, смешанные с сахарным душком карамели и мёда; во всю играла гармонь, скоморохи прохаживались по оживлённым улочкам, выпуская из широченных рукавов розовые лепестки и монетки; на площади лучился охрой и багрянцем костёр, девицы кружились вокруг него, побросав тёплые накидки прямо на землю, а матушки и тётушки подбегали к своим ненаглядным кровиночкам и отругивали, пугая простудой. Где-то вдалеке колыхался яркий всполох рыжих волос: огненная и необыкновенно живая девушка, запомнившаяся Сесилии своей волевой красотой и густотой оранжевых локонов, наверняка резвилась в окружении своих подруг, юрко танцуя вместе с ними в свете желтоватой луны, разноцветных фонариков да волшебных огоньков. А та другая девочка, отметившаяся в памяти своей худобой и нездоровой бледностью, заметной слабостью в плечах и коленях, быть может, не дожила до этого торжества. Сесилия иногда видела в темноте своих воспоминаний её взгляд: большие, почти на пол-лица глаза, умиротворённо сияющие безразличной усталостью и тоской, смотрели куда-то вдаль без всякой цели. Именно сейчас, сидя на краю кровати, она поняла, что для той девочки всё было кончено ещё в момент их встречи, ибо так, как она, глядели только мертвецы, по ошибке задержавшиеся среди живых. Сесилия убеждалась в истинности своих предположений, рисуя в голове обескровленный образ. Она утешала себя мыслью, что её жизнь, далёкая от идеала, продолжалась, несмотря на трудности и гложущие сомнения.
Рядом заворочалась дочь.
– Не могу уснуть, – донёсся сиповатый шёпот из-под одеяла. – Глаза болят.
Отогнув тканевый край, аккуратно расшитый мелким узором, Сесилия улыбнулась, кое-как напустив на побледневшие губы дымку растерянной радости, и погладила Джейн по щеке, ладонью придержав её голову.
– Ты просто закрой их, – тихо увещевала эльфийка и, с тревогой покосившись на мужа, склонившегося над пустеющей кружкой в изголовье стола, тяжело вздохнула. Пёстрая зелень её заплаканных очей сверкнула безнадёжными искрами. – Закрой, – она взяла дочку за руку и ласково сжала её тонкие пальчики, – и представь такое место, в которое ты бы хотела попасть.
За окном протяжно завыл ветер и понёсся прочь, шурша сухой хвоей и мёртвой травой. Сила природы единожды трухнула крепкую раму, и комнаты вновь заполонила вязкая немота, скрадывающая слова с языков всех обитателей.
Убаюканная тихим, ещё дрожащим и немного сиплым от плача голосом своей матери, Джейн закрыла глаза и вообразила место, которому в их мире, подверженному смуте, грязи пороков и вопиющему несовершенству, не было равных. Она представила не лес, ставший для неё родной обителью и спасительным пристанищем безмятежного детства, не город, который кипел от увеселений, бурлил и пузырился, подогреваемый праздником. Растворившись в своих грёзах, Джейн унеслась далеко, за багровую линию горизонта, подхваченная ласковым дуновением предыюльского ветерка, которого ныне так не хватало нежной, изголодавшейся по летнему теплу коже. Лето – сколько травяной свежести, солнечного зноя и песочного жара было в этом слове. Ворковала в нём и надежда, соловьями взлетевшая в первые дни молодого, благоухающего цветами и девственной листвой июня.
Образ золотого, горящего огнём тысячи небесных светил Авелинеля не оставлял впечатлительное сознание. Йенифер сокрушалась упрямой верой в то, что в столице эльфов Авелин, чванливых, высокомерных и нетерпимых к полукровкам, ей было самое место. Она, не глупая и лишь отчасти наивная, представляла, как поможет королю и его рати преломить тусклый свет истинности к стеклу невежества, чтобы яркие блики поглотили предвзятость и недоверие благородного народа. Джейн обожала эльфов, ибо она, как часто выражались подруги Сесилии – весёлые и дородные простолюдинки, – была маменькиной дочкой; её крохотным отражением, копией, желающей во всём походить на оригинал. Маленькая Йенифер любила своих родителей. Почитала отца, пусть тот и не всегда подавал хороший пример, прислушивалась к его мнению и сердечно обожала, не мысля своей жизни без его нравоучений, прогулок с ним и охоты, порой превращающейся в увлекательное приключение длиною в несколько суток. Но авторитетом для неё была именно Сесилия. Она не была идеальной матерью: в первые месяцы после того, как Джейн появилась на свет из её лона, она не знала, что делать с розовым и тёплым комком плоти, иногда покрикивающим у неё на руках. Всё же она была чародейкой – девой, укрощающей магию, перебирающей её тончайшие потоки, подобно струнам. И тонкая, ублажающая слух мелодия струилась из-под её пальцев, готовая в любой момент подняться морским приливом, накрыть неприятеля с головой и утащить в ледяную пучину, отхлынув от брега вместе с водорослями секундной жалости. Горько было осознать в один момент, что воды прежних сил откатились назад, гонимые ветром перемен, да не возвратились в опустошённую бухту, оставив на душе глубокую рытвину.
Сесилия растеряла своё мастерство, утратила себя изначальную. Это отнюдь не радовало её, но призрачная надежда, что ей удастся воспитать достойную преемницу, укрепляла её пошатнувшуюся веру в себя. Сесилия не собиралась навязывать дочери пристрастие к магическим искусствам, не хотела отправить её в академию, исходя лишь из своего вольнодумства. Сесилия просто желала Джейн хорошей жизни. Лучшей, чем её собственная.
Была ли она искренней в этом желании или жаждала отмщения, низвергнув в прогнивший мир орудие своей мести, ту волю, которой было суждено очищать праведным пламенем и нести погибель? Сесилия невзрачно ухмылялась, размышляя о первопричине своих намерений. И в том, как растягивались её губы и светились глаза, было нечто возвышенно-двойственное. Она грезила и тем, и другим, надеясь, что правосудие, подчинённое Джейн, и её личное счастье сольются воедино. Таковой была воля Сесилии: жестокой, но благой. Была она недоступна и закрыта для спящей Йенифер, однако таинство, как и всякий прочий секрет, хранилось до поры до времени.
Во сне своём Джейн странствовала, рассекая по изумрудно-зелёной просеке на ретивом коне. И взор её сощуренных глаз был прикован к золотым вершинам величественных, изукрашенных каменьями и небольшими скульптурами башен. Эти башни, водружённые на огненно-жёлтые дворцы и усадьбы, светились бессчётным множеством оттенков оранжевого и жёлтого цветов, переливались, как причудливая ракушка, лежащая на белом песке в лучах палящего солнца. Воображение Джейн, ввиду её юного возраста, рисовало столицу эльфийского народа большим, но примитивным градом, ибо в своём детском уме она не могла вообразить, сколь великолепна была главная колоннада, как высоки были сторожевые вышки. В своих фантазиях Йенифер разгуливала по улочкам, вымощенным ярким золотым кирпичом, заглядывала в окна, которые всегда имели разную форму и блестели, как яичные желтки. А мост, перекинутый через узкую речушку, напомнил ей сверкающую, начищенную бляшку, утяжеляющую отцовский пояс. Всё вокруг было залито солнечным светом, разноцветные блики слепили глаза, и красоты богатой столицы сливались в пёструю круговерть, которая искрилась и неустанно вращалась, опрокидывалась, из-за чего вскоре стало сложно вычленить из золотого сгустка очертания каких-либо красот. Джейн провалилась в глубокий сон, и виды искажённого, но оттого не менее прекрасного Авелинеля оставили её.
