– Это был твой выбор, – прошептала Сесилия и закрыла заострённое ухо локоном светлых волос. – Твой сознательный выбор, Вальтер. И в последствиях этого выбора ты смеешь обвинять меня.

Она отняла руку от небритого лица супруга и прижала к своей груди, чувствуя себя сломленной, расколотой надвое и глубоко несчастной. До скончания времён покинутой любимым человеком.

Должно быть, суть их постоянных распрей и впрямь крылась в том, что Вальтер был человеком. Приземлённым отщепенцем, который даже в самых своих смелых мечтах не мог постичь порядки возвышенных эльфов хотя бы на жалкую толику допустимого.

Вальтер и вправду выбрал такую жизнь. Он был горячо влюблён в Сесилию в ту пору, когда они познакомились, и тяга, влекущая юные, разгорячённые тела, вдохнула страсть в их сердца, которая после разожгла угли невинности, позволив утопать в предвосхищаемой утрате девственной непорочности. Вальтер обожал свою «остроухую лисицу» – так он называл Сесилию за лукавую хитринку в её зелёных, отсвечивающих малахитовым глянцем глазах; за мягкие непослушные волосы, которые после сна торчали в стороны, как пушок на хвосте игривого зверя.

Вальтер, тогда ещё молодой и раскованный, не обременённый ответственностью и обязательствами пред всем жестоким, жаждущим крови миром, натерпелся упрёков, но каждый из них переносил стоически, не стесняясь скалить зубы в ответ на нелестные слова. Однажды его угораздило влезть в драку, из которой он вышел победителем. Однако наградой ему стали сломанный нос, разбитые костяшки пальцев, усеянное сине-фиолетовыми пятнами и уродливыми кровоподтёками тело, трепещущее под напором тяжёлого дыхания. Силы не были равными: сошлись двое против одного, да только Вальтер был взбешён и разъярён, подобно волку, учуявшему вонь свежей туши, от которой ещё исходил жар угасающей жизни.

Сесилии тоже приходилось несладко из-за союза с «человеческим отродьем». Беды сыпались на её хрупкое тело огромными валунами, любое укоряющее слово оставляло рваную рану в душе. Она претерпела куда больше ненастий, чем её возлюбленный. Сесилия не билась за право любить, не марала руки в крови и не бранилась, проклиная несогласных с нею последними словами. Она просто была вынуждена собрать скромные пожитки и оставить родные места, семью, коей эльфийка очень дорожила, а потому и не желала подвергать опасности и насмешкам из-за своей… испорченности. Да, смущённые улыбки, ласковые объятия и нежные поцелуи считались порочными, ибо были всецело отданы тому, кто, по убеждениям высокочтимой солнечной аристократии, принадлежал к низшей расе. Сесилия была другой. Простота людей, проявляющаяся в их нелепых, но шумных праздниках, в обилии питейных и таверн, в заношенных и перештопанных нарядах, в покосившихся домиках и уютных избёнках, манила её, пробуждая воистину детский интерес и ребячество, эльфийским дамам не свойственное. Точнее, оно, быть может, и селилось в сердцах остроухих девочек, но порицалось как нечто грязное и непотребное. Эльфиек Авелин воспитывали в тепличных условиях: они росли, как алые розы в палисаднике, набирались здоровым цветом и благоухающим ароматом, но не были приспособлены к жизни в условиях, отличных от тех, к которым они привыкли. И шипы высокомерия, гордыни не могли уберечь их от широченного спектра невзгод и препятствий, составляющих смертное бытие.

Сесилия была розой, разбившей стеклянный сосуд. Она была куда сильнее и жёстче своих подруг, за что её тайком клеймили дурнушкой и грубиянкой. А Вальтеру её уверенность пришлась по вкусу: доселе не встречал он эльфийку, в которой элегантная, умеренная простота сочеталась с возвышенным обаянием. Сесилия же углядела в коренастом темноволосом юноше потоком бьющую силу и пытливый ум, одно наличие которого ввергло её в небывалый восторг.

Тогда они не задумывались, что любовь была смертна и порой умирала быстрее тех, чьи сердца она скрепила алыми нитями. На смену увядающей любви приходила привычка, превращающая некогда пылкие и близкие отношения в дружбу или тёплое соседство.

Сесилия сомневалась, что после словесной перепалки, обернувшейся рукоприкладством, между ней и её супругом осталось хоть что-то из перечисленного. В моменты отчаяния она всё чаще ловила себя на мысли, что они продолжали жить вместе не ради себя, но ради дочери. Это умозаключение рождало вопрос, который непременно вставал ребром: нуждалась ли Джейн в таких жертвах? Была ли она счастлива, проводя своё детство в скандалах и ссорах? Ответ лежал на поверхности и был очевиден: нет. Никто не испытывал бы искренней радости, находясь среди двух огней – меж любовью к матери и авторитетом отца.

– Я никуда не пойду сегодня, – обнимая дочь за дрожащие плечи, Сесилия пристально смотрела на своего мужа.

Под розово-бледной кожей её щёк бешено ходили желваки, на шее, блестящей от пота, проступили бордовые царапины, оставленные ногтями в порывах безмолвной злобы и ненависти. Сама того не ведая, чародейка исполосовала свою мягкую плоть, пытаясь отрезвить рассудок, затуманенный горькой обидой и болью. Яремная вена обрела чёткие очертания, а ключицы будто бы задрались кверху. Лёгкий сарафан сполз с фарфоровых плеч, и Сесилия едва удержалась, чтобы не оборвать красочную тесьму из чувства вопиющей несправедливости. Её отвратило от празднества, от наряда, в который она старательно облачалась.

– Но ты, – Сесилия трясущейся рукой указала на отрешённого Вальтера и, прикрыв глаза, усмехнулась, – не подойдёшь ко мне ни этим вечером, ни когда-либо ещё.

Джейн вцепилась в предплечье своей матери и плаксиво поджала губы. Она ничего не могла разрешить, никак не могла повлиять, играя роль беззащитной, запуганной наблюдательницы.

Вальтер отошёл к столу, склонился над ним и упёрся в деревянную поверхность ладонями, со спины напоминая умудрённого старца, чахнущего над своими пожитками. Его всегда живой и озорной лик сделался посмертной маской. Топорным слепком с некогда воодушевлённой натуры, который вверял в ледяные объятия ужаса всякого, кто на него смотрел.

– Я уеду в Авелинель, – Сесилия шмыгнула покрасневшим носом, утёрла слёзы, размазав ракушечную пудру и пурпур румян. – И Джейн заберу с собой, – произнесла она охрипшим, снедаемым равнодушием голосом и поцеловала дочь в макушку.

Раздался оглушительный грохот. Сесилия взвизгнула и медленно попятилась к кровати. Вальтер рычал, градом обрушивая удары на деревянный стол. Его сжатые до боли в пальцах кулаки выбивали скрипы из добротных досок.

– Нет!

Удар заглушил его пронзительный крик.

– Ты не посмеешь!

Ещё один.

– Не посмеешь! – взревел мужчина, и его лицо, искажённое гримасой ярости, отразилось в стеклянных глазах Сесилии.

– Не посмеешь, – разъярённо простонав с тяжёлым придыханием, Вальтер остановился, окинул мутным взором свои руки. Он сбил и разодрал костяшки пальцев, скользкие от пота ладони размазали кровь по столу, окропили алыми каплями неубранный кувшин. Охотничьи длани жгло терпкой, ноющей болью, и Вальтер кусал нижнюю губу, вымещая неистовое буйство на самом себе. Он одичал, утратил контроль не только над телом, но и над разумом. Превратился в опасное и взбесившееся животное, подобных которому отстреливал из года в год.

Захотелось потянуться к ружью, коснуться его ствола пальцами, обвести дуло. Но Вальтер не шелохнулся: взгляд его почерневших, окаймлённых красными прожилками глаз по-прежнему был прикован к разбитым рукам.

– Она моя дочь, – шумно дыша, сухо проговорил он и, повернув голову, осмелился посмотреть на малютку Дженифер.

Карие глаза-вишенки переполнял страх, заплаканное лицо побелело, словно его покрыли тончайшим слоем мела, а трясущиеся ручки изо всех сил держались за рукав красивого, но безнадёжно помятого сарафана, ворот которого пропитался слезами, упавшими с точёного подбородка Сесилии.

Что же он наделал.

– Ты вспоминаешь об этом только когда тебе нужно, – не отпуская Йенифер от себя, Сесилия подвела её к кровати и плавно усадила.

Джейн схватилась за тёплую ладонь и поднесла её к своим пунцовым губам, чтобы поцеловать, а после тихонько заплакать.