Чудесный город защищала не только благочестивая аура его стен, но и шлейф, сплетённый из солнечных лучей. Он развевался над Авелинелем, ниспадал на него шёлковой вуалью, за ослепительными всполохами света скрывая от взора посторонних глаз. Все знали о существовании эльфийской столицы, о её богатствах, процветании и безбедной бытности её жителей, однако далеко не каждому было суждено в ней побывать. Путешественники, целенаправленно ищущие Авелинель не ради отдохновения и любования его зелёными садами, но ради наживы, сбивались с пути и бесцельно блуждали вблизи волшебного града до тех пор, пока не уходили достаточно далеко, чтобы магическое воздействие ослабло.

Издавна Эльфы Авелин возгордились, с почтением и уважением относясь лишь к своим собратьям, хар’огцам. Люди, людозвери и прочие существа, населяющие необъятные просторы пышных земель, ими презирались. Однако Авелин не был повинен в устоях своего народа: он прослыл молчаливым наблюдателем, как и Хар’ог, и не смел вмешиваться в жизни своих посланников. Эльфы Авелин славились вниманием и придирчивостью к деталям, но истина всего сущего была им недоступна: гордыня и спесь затмила серебряные очи непроницаемым бельмом.

Однако их утверждения в корне переменились, когда Иммераль Торонат, единственный сын знатной четы Торонат, взошёл на трон, ибо мировоззрение его значительно отличалось от мировоззрения всех предшествовавших ему политиков.

Иммераль, звонкоголосый и обладающий сахарной внешностью, вопреки заверениям был строг, твёрд и справедлив. Он отрёкся от пагубной категоричности и с уважением, дружеской приязнью отнёсся к иным народом. Впервые врата Авелинеля открылись людям на целые сутки, а не на жалкую долю секунды. В тот день все Эльфы Авелин резвились, как малые дети, танцевали, пили и ели бок о бок с людьми. Разгульное торжество ознаменовало союз, который имел неисчерпаемую важность для всего мира.

Благодаря светлому уму и милосердию Иммераля был снят запрет на заключение межрасовых браков: отныне эльфы и эльфийки, отдавшие свои сердца человеческим мужчинам и женщинам, не были вынуждены скрываться и испытывать муки совести за невинное чувство любви. Конечно, инициативы новоиспечённого короля вызвали споры в знатных кругах, однако несогласным пришлось смириться с изменениями, постигшими «праведные» устои высокого общества. Иммераль никого не казнил и не порицал за мнение, отличное от его собственного, но был достаточно красноречив и убедителен, чтобы заверить всех в значимости произошедших перемен. Более того, он был гласом, что вёл слепцов к прозрению. К его словам прислушивались самые строптивые и непокорные старообрядцы, решения его считались правильными и неоспоримыми, ибо подданные всецело доверяли своему королю и любили его за снисхождение.

**

– Снисхождение Иммераля и доброта его сердца позволили мне быть с твоим отцом, не боясь… – Сесилия нервно закусила губу. Вспоминать о событиях, оставивших на душе неизгладимый отпечаток боли, ей не хотелось, однако воспоминания ядом просачивались в затворённую память, отравляя мысли и всё, что не успело затронуть горе. – Не боясь преследований и гонений.

Она посмотрела на Джейн. Длинноволосая ушастая девочка с карими глазами, с узковатым разрезом глаз и небольшой ссадиной на лбу. Её, очаровательную, ещё не испорченную пороками, однажды вознамерились отнять, ибо кровь её не была «чиста».

Рождённая от эльфийки и человека, Джейн была кровоточащим нарывом на теле высокородного эльфийского общества. Сесилия с содроганием вспоминала, как захлёбывалась слезами и молилась, утратив всякую надежду на благополучную, мирную жизнь. Её просьбой было, чтобы их семью оставили в покое, чтобы позволили жить хотя бы вдали ото всех; чтобы над жизнью дочери не висела чёрной тенью угроза. Авелин услышал её молитвы, направил короля Иммераля, не позволив сойти с правильного пути, и укрепил его веру в шаткий союз с людьми, который только предстояло налаживать. Недоброжелатели отступили. Казалось, что штормовой ветер утих, сменившись штилем, но Вальтера настоятельно, без околичностей попросили «убраться вместе со своей эльфийкой и её отродьем куда подальше», так как односельчане, через одного обделённые умом, питали к верховной расе острую неприязнь, обусловленную какой-то неведомой завистью. И можно было воспротивиться, встать в дверях дома и заявить, что покидать город они не станут, однако Вальтеру это показалось низостью. Он не собирался унижаться перед кучкой оборванцев и самодуров, умоляя их примириться с его любовью и его выбором, и не хотел жить рядом с теми, кто желал зла его семье.

Было решено оставить гиблое место, не так давно бывшее им родным домом, и укрыться в лесу, в скромной, но добротной избе. Сесилия понимала, что так будет лучше: о переезде в Авелинель она и зарекаться не смела, ибо знала, что, несмотря на волю короля, там они столкнутся с куда большими притеснениями, чем успели столкнуться за долгие годы жизни среди людей. И всё же эльфийка скучала по своей юности, проведённой в золотом граде. Никаких забот, никаких невзгод, мытарств и сердечной боли, терзающей душу.

На что же она променяла свою бесценную жизнь? Точнее, на кого?

– Мне нравится Иммераль, – Йенифер сонно почесала отлёжанную щёку. На её миловидное лицо лёгким багрянцем наползло смущение. – Хотела бы я с ним повидаться.

Переливчатый голосок дочери прозвучал говорливой соловушкой, и слова, отпущенные детскими устами подобно песенке, отрезвили, возвратив в реальность. Пусть в Джейн частенько и пробуждались такие присущие Эльфам Авелин черты, как высокомерие, напыщенная чванливость и спесь, Сесилия любила свою дочь, любила всем сердцем. Нет, не просто любила, Джейн и была её сердцем. Пылкую страсть и влечение, когда-то связавшие Сесилию с Вальтером, задавило неподъёмным грузом ответственности и серой, беспросветной рутины, но она, чародейка, которая пожертвовала и статусом, и способностями во имя семьи, была благодарна своему мужу. И благодарила она его не за безыскусные украшения и безделушки, по мнению Вальтера нравящиеся любой женщине, не за букеты полевых цветов, которые быстро вяли и которыми потом мели пыль с подоконника, не за грубые ласки и защиту, а за дочь. За такой чудесный дар эльфийка, коей было не занимать гордости, многое ему прощала.

– А хар’огцы?! – неожиданно взвизгнула Джейн и неуклюже потянула светлую прядь волос на себя. Она пропустила мягкий локон сквозь пальцы, помяла его, как игрушку, затем сунула в рот и принялась жевать.

Золотистый кончик слипся сосулькой, Сесилия ахнула и тряхнула головой, плавно отстранившись от дочери. Она погрозила пальцем перед неизменно любопытным носом и наморщила лоб. Назойливостью Джейн определённо пошла в отца. Ей, как и всякому ребёнку её лет, было пора тихо сопеть в подушку, но девочка, будто бы назло матери, таращила покрасневшие глаза и допытывалась, выуживая подробность за подробностью.

– Поздно, – Сесилия взглянула на часы: их стрелки неумолимо ползли по циферблату к двум ночи.

Усталость, не сумевшая сломить маленькую девочку, подкралась к моложавой женщине и накрыла её с головой. Эльфийка зевнула и потянулась, хрустнув затёкшей шеей. До её выразительных длинных ушей донёсся тихий храп: Вальтер, наевшись досыта, улёгся спать. Он заснул сном младенца под россказни своей супруги. В отличие от маленькой Йенифер, для которой и предназначались эти истории.

– Боюсь, твоему отцу с утра придётся самому корпеть над завтраком, – Сесилия блекло улыбнулась уголками губ. – Я докончу свой рассказ последней историей. Такое упорство не должно остаться без награды.

Джейн расцвела, сонный взор её прояснился, а уста приоткрылись в тихом смешке. Она улыбнулась в ответ не менее чувственно, но и подумать не могла, что за учтивой материнской улыбкой скрывалось смердящее, зреющее гнойником разочарование, смешанное с тоскливой неопределённостью.

Откуда ж крошке Йенифер было об этом знать.

– Хар’огцы… отличаются от нас. Не только тем, что кожа их подобна полотну чистого, безоблачного неба, – улёгшись, Сесилия снова подоткнула одеяло, чтобы Джейн не мёрзла в ночи и редкие сквозняки не прогоняли её сон. – Меня всегда восхищала их способность оборачиваться прекрасными созданиями, чью наружность невозможно описать словами всецело.