– Конечно, золотко, – Пурга покачала головой, подивившись смятению, лёгшему на умильный лик Джейн угрюмой гримасой, и улыбнулась до такой степени мягко, что невольно вздрогнула. Ей редко приходилось быть с кем-то столь чуткой и дружелюбной. – Спрашивай, хоть обо всём спрашивай. Секретов между нами нет и быть не может.

Закряхтев, Джейн прочистила горло. Дозволение Пурги придало ей уверенности.

– А вот люди… Почему они жестоки к таким, как мы? – Джейн напрягла желваки и возмущённо приподняла брови. – Почему презирают, преследуют и убивают? Почему верят, что имеют на это право? – она посмотрела на Пургу заплаканными глазами-блюдцами, в которых словно плескалась вся боль бренного мира. – Почему?

Смоль ахнула, приложив ладонь к груди. Она хотела отвлечь юную гостью шутливыми россказнями, но Пурга натужно кашлянула, призвав свою подругу к молчанию. Не её же спросили.

– Да поморь их знает. Видать, опасаются, – межкровница вплелась пальцами в белые пряди и нервно их натянула. Её голос снизошёл до шёпота, граничащего со змеиным шипением и волчьим рыком. – Боятся. Хотя мы-то от них мало чем отличаемся. Мы ж порой…

Она сощурила занесённые вечной метелью глаза. Снег в них таял, как топлёный сахар, стекался в белёсые лужи и пульсировал, слезами закатываясь под нижнее веко. Но тут же застывал, схватывался ледяной коркой и кольями неукротимой ненависти вонзался в серебряные зрачки, похожие на остекленевшие зенки рыбы, выброшенной на сушу.

– Мы ж порой более человечные, нежели они. Вот люди воют о человечности, а потом хватаются за пики и бредут кромсать своих же, – Пурга сложила руки в замок, сцепив пальцы до побеление. Руки затряслись вплоть до локтей, стянутые болезненной судорогой, но она проявила непоколебимую уверенность и не умолкла. – У меня так мать погубили.

Она всмотрелась в карие бездны девичьих глаз. В них густой рощей раскинулись заросли каштана, и кроны древ, янтарные от обилия плодов на их ветвях, покачивал морской ветер, принёсший с собой соль внезапного осознания.

– Да, как у тебя, – Пурга тяжко вздохнула. – Она бежала и пряталась от них. Безоружная и беспомощная. Но они настигли её и пристрелили, как бешеную псину, – чем сильнее она углублялась в воспоминания, тем глубже и злее становился её некогда спокойный голос. – О ней и её смерти мне известно лишь по смутным рассказам охотников, нашедших меня. Я ничего не знаю о жизни своей матери, но есть вещь, в которой я железно уверена: женщиной она была хорошей.

Пурга погрязла в темноте завывающей бури, которая заволокла её разум. Она в очередной раз представила, как это произошло. Как свершилось событие, прервавшее старую жизнь и разрушившее новую.

Тогда шёл снег. Белые хлопья хрустальными бабочками опускались на мёрзлую землю. Лес, покрытый зимней шалью, звенел невинной чистотой и искрился. Ели возвышались неподвижными льдами: ветер проносился мимо них, путался в колючих кронах, но ветки, прогнувшиеся под тяжестью снежной насыпи, не колыхались. Метель резвилась, кружась в медленном танце, сметала снежный пух с вершин занесённых холмов, белёсыми следами пробегала в канавах и со свистом проносилась над замёрзшей рекой, бледной рукой стучась в ледяное оконце, расписанное морозным воздухом. Голубое полотно неба залила чернилами ночь, смахнув пузырёк с ними своим рукавом, из которого посыпались звёзды. Огоньками, мерцающими в вышине, они тут же слились в причудливые рисунки и запылали ярче, разыгравшись во всю свою силу. Ночь была красивой и спокойной, она ублажала взоры необоримым великолепием тёмного таинства, и сама Вселенная благоволила ей, не пряча луну за мохнатыми тушами облачного пастбища.

Всё шло своим чередом: редкие тучи задевали одутловатыми боками чёрную линию горизонта, снежинки тускло сияли в серебряном свете небесного ока, поскрипывали во сне деревья. Метелица задорно сеяла белые крупицы, перескакивая с бревна на бревно, с уступа на уступ. И в снежном вихре угадывался женский силуэт, призрачный и утончённый, сотканный из тысяч воздушных хлопьев, подхваченных студёным порывом.

Снег побрякивал пением стеклянных бокалов, разлетался осколками с переливчатым звоном. Заиндевевшие кристаллы, красивые в своём первозданном виде, жалобно хрустели под ногами. Мягкое покрывало проминалось под быстрой и тяжёлой поступью. Острая, впивающаяся в голые ступни прохлада ощущалась шёлком, так как снег был удачно плотен и не вязал ноги зыбкой россыпью мерцающих искр, скрепив их воедино незримыми нитями.

Валенки сгинули в белом средоточии искр, стоило неосторожно перемахнуть через припорошённое снегом бревно. Ватная подкладка душегреи зацепилась за крючковатые ветви голых кустарников и оставила в их облетевших кронках куски ткани и бахромы, которой был любовно отделан подол. Светлый рюш, пущенный по самому низу, украсил невесомой гирляндой спящий терновник. Осыпавшись с шёлковой ленты, кружево расширилось и устлало тонкими завитками ледяной убор Волчьего Языка. Вдали, среди спящих елей и сухостоев, слышался собачий лай, перемежающийся с громким и насмешливым кличем людей. Целая свора, и псовая, и человеческая, неслась по следу окоченевших ступней. В прохладном воздухе удушливым жаром и сизым дымком разнеслось зловоние пороха, выедающее глаза и рвущее ноздри. Зимняя сказка в сочетании с этим терпким запахом больше не казалась столь прекрасной и радостной: она медленно, но неизбежно превращалась в дурное сновидение, бесстыдно меняя умильное обличье на уродливую и хищную личину.

– Вот она! – яростно и восторженно прогремел чей-то голос, практически тут же прерванный хриплым кашлем ружья.

– Бежать бесполезно! – радостно подхватил второй глас, перебиваемый гончей, надрывающей глотку в бешеном лае.

Лязгнула цепь, накинутая на могучую руку, потёрлись друг о друга её звенья – хозяин притянул собаку к себе, коснулся замёрзшими ладонями её шеи и, ослабив путы, спустил её с поводка. Зубоскаля, голодная псина ринулась вперёд, разбрызгивая густую слюну и белёсую пену.

– Вертайся! По такому льду далеко не убежишь! – третий голос разразился воодушевлённым воплем, а после засипел прокуренным горлом в приступе неудержимого хохота.

Ещё две собаки – специально рассерженные палачам на потеху, а жертве на беду – были отпущены властными дланями своих хозяев и бежали по заснеженному пригорку вниз, свирепо клацая жёлтыми клыками. Луна бельмами ярости отражалась в их тёмных глазах, низким лаем закатывалась в распахнутые пасти и серебряным светом окропляла вытянутые морды, серповидным отблеском отпечатавшись на чёрных носах.

Снег брызгами летел из-под собачьих лап, серебряными вспышками озаряя ночное небо, а гончие всё стремились к своей добыче. Они рычали, набрасывались друг на друга и катились кубарем, чуя душок живого мяса и тёплой крови.

Перепрыгнув через устланные небесным пухом кручи, четвероногие варвары набросились на тощий силуэт, который будто был соткан из лунного света, принялись трепать его одежды, за рукава тащить в стороны и, сильными лапами упёршись в уставшую спину, прижимать к земле. Отрывистый лай эхом прокатился по заснеженной долине, заглушив истошный женский крик и визгливый плач младенца. Громкий свист воспарил к хмурым тучам и колом вонзился в иссиня-чёрную гладь. Собаки отвлеклись на него, фыркнув, зарылись носами в снег и склонили головы, не успев вкусить крови. Из их грудей вырывалось шумное дыхание, а высунутые языки свисали бордовыми лентами, роняя мутные жемчужины тошнотворной слюны.

Лай и голоса смолкли.

Она медленно обернулась, с надеждой обратив взор к вершине крутого склона, и тут же её душегрейку пробило дрожью, разорвавшейся в полуночном мраке огненным шаром. Раскат грома прокатился над завьюженным хвойником, хотя о грозе не могло быть и речи.

Окровавленные меха не уберегли её от холода подступающей смерти. Она пала ниц, прижала свёрток к груди и, в последний раз взглянув на тени, затаившиеся там, в вышине вечнозелёных шпилей и пушистых ветвей, отвернулась. Завалилась на бок, дрожащей рукой отвернула край своей накидки и сунула под него тихо поскуливающий свёрток. Ткань скрыла красное младенческое лицо от пронзительного ока ночи. Согретое заботой и любовью умирающей матери, мирно засыпало дитя. И жизнь его могла оборваться на этом сне.