И рассмеялась звонко так, по-девичьи. Как смеялись госпожи, потешавшиеся над своими прислужниками.

«Полно тебе мне наказывать! Захотел и пришёл».

Он тогда всплеснул забавно руками. Гладко выбритый, высокий, но с растрёпанными волосами, он напоминал птенца, искупавшегося в луже.

«Грустно мне было без румяного солнца. Знаешь, как петух не кричит без него, так и я не живу без тебя».

«Ах, Вальтер! Ну что за глупости!»

Её переливчатый смех заполнил опустевшую площадку для танцев – ближайшую к лесу, откуда вышел Он.

А затем Они подхватили настроение друг друга, захохотали вместе, как дети малые, и ринулись со всех ног в чащу, крепко держась за руки.

Сесилия никогда не забывала. Она окинула мутнеющим взором свои руки. Те были сплошь залиты кровью.

Когда Джейн родилась, то тоже была розово-красной, как поросёнок, вдобавок ещё и сморщенной, будто червь. Вальтер боялся брать её на руки, а Сесилия обещала всему его научить. И маленькое, непонятное существо, завёрнутое в белоснежную простынку, тогда представлялось им смыслом их жизни, их запретного союза, попранного всеми брака.

«Ты гляди! У неё твои глаза, Вальтер!»

«Разве? Как ты смогла что-то разглядеть в этом сморщенном яблоке?»

«Дурень, это твоя дочь!»

Он коснулся девочки пальцем, и та крепко ухватилась за него крошечными ручками.

«Да знаю я, знаю. В таком случае, это самое прелестное сморщенное яблоко, что я видел».

Джейн оставалась смыслом жизни Вальтера и Сесилии до последнего вздоха. До последней капли крови.

Сесилия прожила счастливую жизнь, в которой были и взлёты, и падения. Но путеводная звезда, смягчающая её внутреннюю вселенную рассветной дымкой предназначения, угасла, пообещав взорваться сверхновой в груди Йенифер, вероломно брошенной в гущу трагических событий.

Небо сердито ворочалось над телом Сесилии, что разломилось надвое, разбилось, будто фарфоровая ваза, такая же белая и гладкая, как кожа чародейки, упавшей навзничь. Её лицо, обращённое кверху, сияло посмертной, забрызганной алью улыбкой.

Всполохи пламени гневно взбрыкнули и присмирели. Небосвод убаюкивал их, бормотал и низом своим цеплялся за почерневшие вершины сгоревших елей. Молочный туман набежал на поляны и перелесок, объятый разъярённой стихией.

Изумрудный цвет сменился хрустальной белизной в широко распахнутых глазах, последние золотистые пряди в густой копне поседели, и плоть, разорванная и оттого ярко красная, сделалась белее мела в тех местах, которых каким-то чудом не коснулась кровавая кисть. Зелёные огни, оставив стеклянную радужку, высвободились из мглы зрачков и малахитовыми крупицами взмыли ввысь, чтобы светлячками развеяться в безграничной вечности, стать нетленной её частью. В это же мгновение небо изошлось дождём. Вода хлынула из свинцовых туч сплошной стеной, и со всех сторон послышалось шипение: так умирало пламя.

Жнец в тёмных одеждах молча глядел в тусклые очи, абсолютно пустые, затянутые бельмом посмертия. Хлыст обвил его длань и тоже исчез, ловким движением пальцев отпущенный на волю. Незнакомец отступил назад и осмотрелся. Пейзаж, нарисованный красной, жёлтой и оранжевой красками, посерел, сменился унылой картиной, написанной рукой Безысходности. Искорёженные, обугленные ели шумели, ибо дождь умалял их нестерпимую боль, обрушившуюся так внезапно.

Небо не плакало. Оно рыдало, слезами размывая огромные пятна крови, чудовищной плесенью проросшие на обожжённой земле. Струились бордовые ручьи, их устьица образовывали алые лужи. Палач судорожно сглотнул и нервно утёр лоб ладонью: он осознал, какова была её сила. И, казалось, был искренне напуган фактом своего преступления.

Впрочем, страх быстро отступил. Как и сожаление, когтями полоснувшее по заскорузлому сердцу. Остатки чувств, затесавшиеся в щели и углы воспалённого сознания, издохли вместе с Сесилией и жадным, ненасытным огнём. Ни вокруг, ни в душе отныне нельзя было найти ничего прежнего.

– Что ты наделал?! – надрывный крик саккомпанировал очередному раскату грома.

Некто, кутаясь в чёрный плащ, обернулся, оторвав взгляд от истерзанных останков эльфийки, отравивших почву невинной кровью, что пролили зазря.

Гискард зажимал рану в боку ладонью, и нити чистейшего света все ещё сшивали его плоть, виртуозно подхватывая рваные ошмётки, отставшие от общего кожного пласта из-за крупной дробины. Он, величаво высившийся и над своим пособником, и над бездыханным телом, был взбешён: глаза сверкали, словно молнии, перескакивающие с тучи на тучу; скулы, белеющие в темноте накинутого на голову капюшона, очертил гнев, отчего они напоминали скорее острые углы деревянного стола, нежели части утончённого лика, сдобренного присущим многим эльфам лакейством.

– Отродье! Нам должно было словить и прикончить грязное отродье этих… – он помялся, перекатывая вязь бранных слов во рту, – жалких мизераблей. Сесилию надлежало предать иному суду! Суду нашей общины.

Мельком взглянув на половины туловища, лежащие отдельно друг от друга, Гискард всё же не сдержался и выругался, окровавленной ладонью схватившись за горло. Отвращение упорно жгло корень языка, накатывая тошнотворной волной.

– Я примирился с твоим планом, когда ты включил в него низших созданий для отвода глаз, – прошипел он и вновь зажал плотскую брешь, возобновив процесс исцеления. Почему-то заживление простецкой раны протекало дольше обычного. Отрок Авелина хмурил брови и гортанно рычал, пальцами зарываясь в кровавую щербину своего совершенного тела.

Что-то было не так.

– Но простить столь вопиющее неповиновение не могу, – Гискард закусил губу, впав в удручённую задумчивость. – Как и не могу простить твоё желание оставить отребье, толпящееся позади нас, в живых. Выходит, их никчёмные жизни ты ценишь больше, чем жизнь сестры, подвергшейся грехопадению?

Эльф нервно передёрнул плечами и поёжился. Ветер, согнавший сизую дымку с горелых крон, ударил его в согбенную, сгорбившуюся от боли спину ледяной волной, что глыбой застывших вод пронзила сердце, заставив зябко потереть предплечье рукой.

– Прошу, – второй праведник Авелина, польстившийся на претворение тёмных дум в жизнь, указал рукой в чащу, занавешенную плотным покрывалом ночного сумрака. – Если имеешь ты желание нестись сломя голову вслед за дитя, которое наверняка умрёт от голода или найдёт свою погибель, свалившись в канаву, то давай, порывайся и беги, – он повёл указательным пальцем по воздуху и натянул тонкую струну первозданной энергии мира. – Итогом нашего путешествия я доволен. Однако есть одна проблема, набившая мне оскомину.

Лунный свет посеребрил его руку, и пылинки, медленно парящие в воздухе, сверкнули золотом, коснувшись её.

– Какая же? – спросил Гискард и, ощерив зубы в насмешливой улыбке, широтой и фальшивостью своей напоминавшей дикий оскал, резко выбросил покрытую кровавым заревом длань вперёд, закрыв ею лицо.

Зашипели алые капли, сиянием солнца развеялись и заслонили высокую фигуру огромным щитом, режущим глаза ослепительной яркостью.

Гискард не был обделён интеллектом и поразительной способностью предугадывать действия своих оппонентов. Не счесть, сколько раз его пытались обмануть, подставить, убить, а затем похоронить в могиле без имени. Он чувствовал, нутром чуял, как его приятель, некогда пробуждавший в душе исключительное доверие, удерживал силы мироздания, не позволяя им сосредоточиться на исцелении пренеприятного ранения.

– Ах, дражайший, – посмеявшись, эльф, любовавшийся загадочным таинством смерти, что распустилось у его ног алым цветком, смежил веки, нагло подставив лицо теплу и свету, исходящему от золотистой полусферы. – Я восхищаюсь твоей непоколебимостью и преданностью своему делу, – он открыл глаза, позволив жару снизошедшего с небес светоча опалить их гладь, сплошь залитую медью, и занёс руку.

Гискард с завидным упрямством сделал шаг навстречу предателю, уверовав в свою неуязвимость.

Но любой щит был подобен скорлупке. Волшебные средоточия не могли похвастаться долговечностью, отчего сплетённая из них защита раскалывалась по прошествии нескольких минут или часов. Не имело значения, сколько времени занимало противостояние – итог был предсказуем.