Сесилия накрыла тёмную макушку ладонью, источающей слабую прохладу, закрыла глаза и погладила Джейн по волосам, стараясь во всех красках запомнить это мгновение.

– Прости нас, – сквозь слёзы взмолилась Сесилия, – прости нас за то, что у нас ничего не получилось, – поднявшись, она оторвала дочь от себя, невзирая на крики и отчаянные просьбы той.

Расколотое материнское сердце рвалось на части.

– Нет, я не хочу уходить, – вопила Джейн, сидя на жухлой траве, – я не хочу тебя бросать!

Но Сесилия лишь всунула ружьё ей в руки. Мертвячке оружие было ни к чему.

– Не зря Вальтер учил тебя. Я буду молиться, чтоб эти умения не пригодились, да кто ж знает-то теперь, что пригодится, а что – нет, – размазывая слёзы вместе с пеплом по своему лицу, со скорбным смешком сказала эльфийка. – А я, дура, всё бранила его за это… Ну, довольно, – схватив Джейн за плечи, она рывком потянула её вверх, силком поставила на ноги и, развернув, будто лишённую воли игрушку, подтолкнула вперёд.

Тьма, раздираемая огнём, всё сгущалась за спиной Сесилии. А Йенифер ждала новая жизнь: зелёные ели, не затронутые пламенем, давали ей дорогу, приклоняя к земле острые головы.

– Мама, – обессилев от судорожной беготни и слёз, неслышно прошептала Джейн. Она не хотела уходить, но ноги сами понесли её прочь. И она корила себя за это.

Ярость, подкреплённая ненавистным бессилием, разъедала её сердце. Но Йенифер побежала. Побежала, бросив изнеможённую мать на съедение пламени. Бросила, как иногда бросал отец, которого больше не было среди живых. Горячий ветер выбивал из алых глаз девочки слёзы, но никакая телесная боль не могла сравниться с тем ужасом, что разразился в её душе. Джейн бежала, и тёмные деревья мельтешили перед ней, оборачиваясь полчищем воображаемых чудищ. Пейзаж, искажённый хаосом, слился в сплошное оранжевое пятно. Она тонула в охристом мареве и задыхалась от вони горящей древесины, однако не останавливалась, ибо малейшее проявление слабости означало бы, что всё было зря.

Сесилия смотрела Йенифер вслед. Конечно, она понимала, что при желании преследователи настигли бы уставшую кроху да умертвили бы без особого труда, но странное спокойствие, относящееся уже к потусторонней плоскости мироздания, теплилось у неё под сердцем. Знойный, удушливый ветер трепал её по истончившимся локонам, выкрашенным в почтенную белизну. Она всё глядела вперёд, в разъедаемую кислотными пятнами темноту, невзирая на засушливую резь в потухших глазах, и ждала прихода своего палача, вознамерившегося завершить начатое любой ценой.

Вот хрустнула обугленная ветвь под подошвой кожаного сапога, затем послышался шелест чёрных, сотканных из слёз самой ночи одеяний. Из-за пепла, приставшего к ткани, мглистая мантия напоминала звёздное небо, вдобавок чернённое омерзительной сажей предвосхищаемого злодеяния.

– Идёшь ты против Короля. Против господней воли идёшь. Видать, позабыл, что неоспорима, неукротима она, – голосом, подрагивающим от проросшего в грудине хлада, провозгласила Сесилия, титаническим усилием придав своим словам жёсткость и ледяной звон. – Тем самым выказываешь ты недоверие выбору нашего Бога, попираешь его мощь, его верховенство. Что за подлец возжелал разгневать Авелина? – процедила сквозь зубы она и сотряслась всем ослабевшим телом. Обернулась, сбив с земли рассыпчатый нагар, и воззрилась на безмолвную тень, очутившуюся позади неё.

Увядающая природа обдала шею Сесилии промозглым дыханием. Но она едва ли могла ощутить, сколь морозным был выдох истлевающего леса: тепла для неё больше не существовало, ибо кровь в жилистом теле почти застыла.

– Прячешь лик под капюшоном, даже глаз не кажешь. Что, совестно тебе? Узреть, во что я превратилась, – разгневавшись, Сесилия сжала кулаки и закричала, что было сил: – Ничуть не совестно, знаю! Скорее, срам тебя дерёт.

Её некогда золотые пряди паутиной развеялись по воздуху, повисли в нём, подхваченные ветром, а затем ниспали на отощавшие плечи.

– Уж не тебе корчить из себя праведную, – голос, который, казалось, был везде и одновременно нигде, коснулся замёрзших ушей Сесилии.

Она оступилась и приоткрыла рот, однако и слова не вымолвила, лишь издала короткий ошеломлённый хрип.

– Ты?! – сорвалось с губ яростным рыком, что раскатом грома поразил одутловатое, распухшее тучами небо. – Ты… Как осмелился ты пойти на такое бесчестие! Во имя Авелина! Ты – клеймо позора на всём нашем вековечном роде, на нашем…

Рёбра заныли, низ живота сковало горячей судорогой, Сесилия согнулась пополам, не сдержав болезненный стон.

Некто, оберегаемый вездесущими тенями, перескакивающими со ствола на ствол, рассмеялся.

Он лицезрел итог своих стараний: некогда почитаемая чародейка, ступившая на путь, далёкий от истинного, готовилась обрести покой, прахом развеявшись над выжженными землями. В глазах безжалостного наблюдателя сверкало сумасбродными огнями хладнокровие, присущее голодному хищнику. Видя свою добычу, он чуял её страх, втягивал ноздрями запах крови, стынущей в её жилах, и захлебывался слюной, высовывая язык из приоткрытой пасти, сияющей неестественной белизной чрезмерно острых клыков.

Тень, обрётшая знакомые очертания, на деле являлась искажённым, пропущенным через тысячу кривых зеркал отражением неразумного и подвластного кровавому буйству зверя. Сесилия была его манией, его наградой за совершённые злодеяния, его зависимостью и неизбывным желанием, увязшим в вечности. Когда-то он хотел обладать ею как женщиной, однако, прознав, что высокородная эльфийка предпочла ему – какой вздор! – человека, так после ещё и понесла от него дитя, наречённое греховным плодом, возненавидел её всем сердцем и душой, почерневшей от уничижительной подлости. Да, любовь её палач счёл подлостью, достойной казни. И он, глядя на свою потаённую фантазию и бывшую музу, размашисто, с изяществом, свойственным больному педанту, занёс хлыст, проявившийся лентой изначального пламени на фоне сгущающихся туч.

Плеть, словно змей, поблёскивала да посверкивала оранжевыми и жёлтыми чешуйками-искрами, извивалась, покорно растянувшись на невидимом покрывале из ветра. В бреду Сесилии померещились кроваво-красные самородки глаз и треугольники ядовитых зубов, вогнанные в дёсны подколодного гада. Думалось ей, что это зрелище было сном, а не явью, настолько красочным оно выглядело. Слишком картинным и романтичным для орудия лютой расправы, уже оборвавшей жизнь Вальтера. Такая же участь ждала и Сесилию, очарованную предсмертным миражом.

– Сокол ты, мой соколушка, – сказала она, разглядывая зеницы, спрятанные под напущенной на бледный лик тьмой.

На её устах взыграла наигранная, деланная улыбка, которая щербинами изрешетила бескоровную плоть. Слова, отпущенные ею будто бы в пустоту, не были простой строчкой, напетой в предсмертном неведении. Она знала, что говорит и зачем.

– Куда ж завела тебя жизнь.

Она знала непоправимо много.

С пронзительным рёвом огонь, вытянутый златой канителью, рассёк воздух, и сила, таящаяся в жёсткой руке рассвирепевшего незнакомца, стократно превысила ту, с какой он прикончил самоотверженного охотника. Удар не изувечил Сесилию, не снёс с её фарфорового лица нос, не иссушил жаром глаза, а пришёлся на пышную грудь, впавшую и заметно похудевшую после истощения магических энергий, что непрерывно вились в вечно прекрасном теле на протяжении долгих лет. Треснуло грязное одеяние погорелицы, рассеклась плоть, вспоротая жёлчной нитью, словно лезвием. Хрустнули позвонки, разошёлся хребет, перебитый надвое. Боль, нестерпимая боль хлынула на серую от пепла почву вместе с кровью и ошмётками естества, безбожно сорванными с наружных и внутренних его покровов. Вкус металлической соли обжёг глотку, засвербел вонью в носу, и смертный багрянец закипел, поднялся по горлу и выплеснулся изо рта, сплошным потоком гранатовых камней хлынув вниз.

Сесилия вспомнила. Вспомнила, как костёр играючи касался неба красными пальцами, щекотал его вечернюю гладь, а девы, собравшиеся вокруг него, запевали какую-то песнь, водили хоровод, кружась лилиями белых платьев. Вспомнила, как обернулась она, душевно совсем ещё юная и не обделённая задором и прытью, да закричала с лукавой улыбкой на устах: «Право, глядите, сёстры, кто к нам пожаловал! Человек!». Тогда эльфийки засуетились, засмущались, побагровели и, повизгивая на все лады, побежали, разнося по вымощенной жёлтым камнем улице смешки и слегка испуганные возгласы. А она осталась и спросила: «Ты что ж сюда пришёл? Нельзя ведь, знаешь. Я наказала тебе не приходить!»