– И много имён у этих созданий, да одно обличье, чудовищное и безобразное…

Начал он, и Джейн вытянулась звенящей стрункой, положила локти на стол и, не глядя в тарелку, принялась уплетать суп.

Сесилия прожевала варёные овощи и прикрыла глаза.

– Однако и в самом отвратительном естестве найдётся нечто красивое и приязненное, что неизменно навлекает на заплутавшего путника марево лжи и обмана, – говорил Вальтер, обмакивая хрустящую краюшку хлеба в маслянистый бульон. – Баелк славятся своей хитростью, прозорливостью и остротой взора, рыщут они средь высоких зарослей камыша или рогоза, надламывая высокие стебли осоки цепкими пальцами, и прячутся в стоячей воде, да так глубоко, что только макушка над тёмной гладью показывается, будто кочка, и волосы рассыпаются в болотной толще чёрными нитями, колышутся водорослями и стелятся по илистому дну, опутывая ступни и длани тех несчастных, кто из глупых или азартных побуждений решился нарушить покой страждущих духов.

Сесилия выпрямилась, домашние одежды подчеркнули линии её изящного стана. Она была поражена красноречием своего супруга, что открылось потайным ларчиком, таинственной драгоценностью блеснуло в тёмных водах невежества. Брань и грязные словечки сопровождали Вальтера в течение всей его жизни: он бок о бок рос с теми, кто знал только язык боли, смешанный с наречием грубости. Вальтер, как и большинство людей, был приземлённым, далёким от высокого, духовного и культурного, но ругательствами он орудовал так виртуозно, что его речь, вобравшую в себя ничтожные крохи приличий да избыточную брань, можно было назвать искусством.

– В народе баелк прослыли морейницами и наважнями, ибо наводят мор на людей и скотину, если того пожелают их злые умы; наваждением возникают перед странниками, набредшими на болота и вонючие заводи, и завлекают в тинистые тернии, подобно русалкам, – Вальтер поднял указательный палец и призадумался. Шевельнув короткими усами, он цыкнул, поднёс широкую ладонь к лицу и огладил точёный подбородок, поскрёб его пальцами. – Но баелк ни живы, ни мертвы. Когда-то в них теплилась жизнь, однако она и не обрывалась. Существа эти – мирские защитники, навлёкшие на себя проклятие. Напоминанием о совершённых грехах и ошибках им служит возможность оборачиваться прежней плотью, когда невинная кровь проливается в осквернённые воды. Тогда уж морейницы устраивают шабаш, буйствуют, купаясь в цветущих озёрцах и болотах. Мякоть набирается на их кости, серо-зелёные кожи розовеют, и лица делаются круглыми, полнокровными, живыми. Возвратив себе человеческий облик, баелк разбредаются по сёлам и городам, чтобы вдоволь насытиться отнятыми благами, весельем и кутежом.

Страшные подробности Вальтер обходил стороной, двигался по кромке истины, балансировал на остром краю правды, минуя чудовищные россказни о разодранных, разорванных на куски телах, что находили в лесу возле болот. Не упомянул он и о глазах, которые словно вороньё выклевало, но было видно, что к этакой жестокости некто приложил руку, ибо от глазниц тянулась пятерня красных борозд, наверняка оставленных когтями.

Увлечённая интересной историей, Джейн потянулась за вторым ломтем хлеба и кивнула головой, сосредоточенно хмуря брови. Суровостью, комично застывшей на детском лице, она показывала, что ничего не боится и жаждет услышать конец.

– В былой своей сущности они безобидны, на людей и иных не бросаются. Однако стоит месяцу смениться, угасшее очарование сходит с худых тел и наважни снова уходят в чащу. Какими бы опасными баелк ни выглядели, они довольно трусливы и знают, что сразить их возможно, отчего чураются выходить на жатву часто и падко. Выждут, как нарастёт луна или несколько, и вновь подаются на охоту, – Вальтер выдал широкий пас руками, показывая полнолуние. – Морейниц легко распознать. Отчасти. Их нужно подвести к чану с водой и вынудить вглядеться в зеркальную гладь, и тогда истинное обличье покажется в отражении.

– Всё было бы просто, если бы вода не требовалась болотная, так ещё и святым заговорённая: иначе их не увидеть… – негромко добавила Сесилия, отстранённо помешивая стынущий суп. Она сидела, напрягши спину, вытянувшись по струнке, и казалась каменным изваянием, девой из мрамора, чей лик умелый скульптор одарил налётом лёгкой меланхоличности.

– Да, – живо согласился Вальтер. – Но есть и иной способ распознать наважней среди простого люда: они питают слабость к заводям, изволят омываться в зловонной воде; избегают зеркал, боясь увидеть в них себя настоящих, и железо не любят: оно, как и других нечистых отродий, их обжигает. Правда, бывали случаи, когда хитрющие морейницы, касаясь губительной твердыни, умело скрывали боль.

– Почему волшебные железа боятся? – Джейн хмыкнула, завела прядь каштановых волос за ухо и почесала его длинный кончик.

– В основном только фейри к нему страх питают, – Сесилия похорошела, успокоилась и опустила плечи, не увидев к глазах дочери и тени испуга. Прозрачное, звенящее стеклянной чистотой любопытство отражалось в её извечно прищуренных зеницах. – Не только к железу, но и ко многому, из чего оружие делают. Не нравится божкам и их прихвостням, что им отпор могут дать, – чародейка воодушевлённо улыбнулась. – А вот Эльфы Авелин и Хар’огцы этой слабости лишены. Как Изначальные Боги.

Вальтер демонстративно кашлянул в кулак.

– Я тут истории рассказываю.

Приласканный снисходительным взглядом супруги, Вальтер стушевался, потёр пальцами побагровевшую щёку. Редко Сесилия смотрела на него так… нежно. Но в то же время показательно милосердно.

– Могут баелк и искупление вымолить. Искренне, через боль, страдания и душевные муки, всем сердцем покаявшись в давних прегрешениях, они до конца бренной вечности превращаются в людей, при этом оставаясь уязвимыми к освещённой болотной воде, гадким водоёмам и железу.

– Так они ж не плохие! – резко воскликнула Джейн, случайно выплюнув кусочек моркови. Подцепив оранжевый треугольник пальцами, она положила его в рот и проглотила. – Точнее, могут быть хорошими. А значит, с ними можно дружить, – деловито заключила девочка, разложив услышанное по полочкам своего детского, неокрепшего ума.

Она заболтала ногами с большим усердием, уповая на появление престранных существ, но замечание отца было простой выдумкой, чтобы отучить дитя колотить пятками по ножкам стула.

Как Сесилия и предполагала, его слова возымели обратный эффект.

– Нет, солнышко, – сказала она, протянула руку и накрыла ладонь дочери своей, сжала по-матерински нежно и приподняла уголки губ в блеклой улыбке. – Твой отец охотно придумывает всякие истории и небылицы. Конечно же, от того, что ты болтаешь ногами, на них никто не появится, но знай, что это – дурной тон.

Бледное, словно бы лунное лицо Джейн надулось от обиды, её щёки покраснели, а ноги повисли, кончиками коротких пальцев касаясь прохладного пола. Она сипло втянула воздух прямым, но к окончанию будто укороченным носом, шмыгнула и проворно пожала плечами.

– Дурной тон? – Джейн обхватила тарелку руками и поднесла её край к губам.

Милый лик обдало паром остывающего супа, лианы коричневых волос прилипли ко влажным скулам. Джейн хлебнула из чаши, и наслаждение вкусным бульоном вылилось в протяжный стон. Смакуя золотисто-бурую жидкость, она отняла плошку от лица и со стуком поставила на стол, после чего облизнулась.

– Вот это – дурной тон! – гордо и коротко заключила она, лучась хвастливым лукавством, как кот, стащивший с прилавка свежую рыбёшку или наследивший в блюдце со сметаной.

– Вальтер, – на грани безмолвия прогудела Сесилия и закатила глаза. Её зеницы, пронизанные красными прожилками, вспыхнули белым мрамором, но вскоре изумрудные ореолы радушия вернулись на прежнее место. – Знаешь ведь, что порой лучше смолчать.

Вальтер, откликнувшийся на нарочито тихий зов, хмыкнул и почесал тёмную щетину. Ногтями поскрёб он щёку, и в глухой комнате затрепетало острое, колкое шуршание.

Сесилия опустила взгляд. Она помнила гладкость и мягкость любимых щёк, помнила, как целовала их без боли, прижимала к молочно-розовой коже ладони и гладила, пальцами пробираясь за мочки ушей. Ныне Вальтер не обрастал бородой, но порой забывал о существовании бритвы и, исполненный чувства страстной, неудержимой любви, пленял Сесилию своими ласками, а та отказывала, ибо нестерпима была ей колючесть его лица. Вальтер, одёрнутый холодностью и неприступностью родного тела, изящных рук и зелёных глаз, не спешил тут же хвататься за лезвие, дабы избавить скулы от поросли коротких волосков, но хандрил и ворчал, голосом потрескивая хуже трухлявого пня.