Вот и теперь, по горло насытившись упрёками жены, он хрипло рявкнул что-то себе под нос и шумно прихлебнул из глубокой чаши, пачкая тёмные усы, редеющие над тонкой губой, тёплым бульоном.

После откровений все ели молча. Перестуком звучали ложки, и животы сыто урчали от питательных яств и обилия ярких вкусов. Перевернув кружку, Джейн стряхивала белые молочные жемчужины себе на язык. Зрелище уморительное, забавное, да только Сесилии абсолютно чуждое и безотрадное: сколько ни пыталась она приучить дочурку к правилам этикета, ничего не получалось. Джейн кивала головой, её взгляд, не искушённый особой заинтересованностью, всё же внимал жестам матери, откладывая в памяти, как можно держать вилку, а как нельзя. Но уже через день она забывала обо всём: вновь ковыряла пищу, с противным скрипом соскребая ту с блюдца; болтала ногами и зевала, не закрыв рта; корчила смешные гримасы и ёрничала; не без капризов вылезала из ночного белья, ленясь наряжаться и приводить себя в порядок. Основы и простые истины, знакомые Сесилии с ранних лет, не были понятны её дочери. Эльфийка успокаивала себя и верила, что с годами Джейн усвоит хотя бы малую часть того знания, которое она давала.

– Сегодня ярмарка. Фонари, пылающие россыпью звёзд, высокие костры, задорное пение свирели и струн. А запах… Этот запах медовых слив и яблок в карамели я ни с чем не спутаю, – Сесилия посмеялась. С ужимкой прикрыла рот, радостно сощурила зеницы, сверкнув хитрым зелёным огоньком. – Очень хочу сходить.

– Так сходи, – наевшись, Вальтер откинулся на спинку стула и благоговейно прикрыл глаза. И веяло от него безразличием ко всему сущему. – Только Джейн с собой возьми. Я с мужиками по такому поводу в кабак собрался, – икнув, он показательно приподнял опустевший стакан, изнутри окрашенный белизной испитого молока, и тяжело, шумно поставил его обратно.

Сесилия пошатнулась, золото её волос длинными прядями упало на пышную грудь и узкие плечи. Джейн умолкла, неотрывно наблюдая за своими родителями. Она не любила скопища людей и на торжествах всегда плакала, отчаянно цеплялась за руку матери, пачкая её платье слезами. С прошлого года Сесилия решила не истязать дочь и попросила Вальтера приглядеть за ней. Тот никогда не был падок на пьяные посиделки в тавернах, и Сесилия нарадоваться не могла, что пару дней в году ей дозволялось побыть не хозяйкой, не матерью, а самой собой. Она была легка и грациозна, как бабочка.

Но Вальтер опять захотел оторвать ей крылья.

– Я никуда не хочу! – возопила Джейн и нахмурилась. Её брови выгнулись: их уголки, близкие к переносице, опустились, а те, что были дальше, чуть приподнялись вверх. Над носом провисла тонкая складочка. Притерпевшись к раздражению и недовольству, девочка всецело копировала свою мать. Изысканно забавная, но не лишённая морозной спеси мимика, проскакивающая на лице Сесилии, передалась Йенифер, как наследственная драгоценность.

Вальтера испепеляли две пары стеклянных глаз с маленькими заострившимися зрачками, которые, того и гляди, готовились растерзать его в клочья.

– Придётся, – Вальтер всплеснул руками. Его лик подёрнулся тенью злорадства. – Надо ж тебе привыкать.

На вопрос, который Сесилия, очевидно, подразумевала, но пока что не произносила не то из вежливости, не то из чувства полного ошеломления, Вальтер ответил живо и бойко, громыхая бусинами карих глаз.

– Я не могу с ней остаться. Обещал ведь пропустить по кружке-другой. Если останусь дома, получится, что слово своё не сдержал. А это не по-мужски, не по-мужски, – запричитал он, и его глаза цвета ореха хрустнули, надломились скорлупками едкой весёлости.

– Плевать на просьбу своей жены – по-мужски? Вынуждать дочку идти туда, куда она не хочет, лишь бы напиться и поточить лясы с какими-то дряблыми простолюдинами – тоже по-мужски? – выпалила Сесилия, поднявшись из-за стола. Её мелодичный голос сделался ниже, грубее и резче. Она чеканила слова, выплёвывала их, вкладывая зачерствевшую обиду в каждый слог, в каждую букву. Она плевалась возмущением, будто змея, и её золотые волосы вились и дыбились. Тонкая, худенькая эльфийка внезапно окрепла, обернулась мстительной воительницей, жаждущей справедливости.

Джейн приоткрыла рот, взглянув на свою мать с неописуемым восторгом. Ранее она никогда не видела Сесилию такой – пылающей гневным возмездием.

– Умолкни, женщина! – взревел Вальтер.

Воздух задребезжал от его звериного рыка, исполненного нескрываемой ярости.

То, как кричит отец, Дженифер слышала прежде. И всякий раз она коченела от этих грозных звуков: детское сердечко обволакивал противный холодок, а глаза краснели и мутнели за пеленой беспомощных слёз.

– Я могу отдохнуть, в конце-то концов! Имею на то полное право! – не понижая голоса, орал он. Вальтер самоутверждался за счёт вида двух щуплых женских фигур, оцепеневших от ощущения назревающей слабости.

Джейн шмыгнула носом, утёрла его кулаком и выпятила нижнюю губу. Та жалобно задрожала.

– Мамочка, я пойду с тобой на ярмарку, – пролепетала Джейн, коротко взглянув на свою единственную защитницу.

В её глазах отразился страх столь пронзительный и дикий, что у Сесилии заныло за рёбрами.

– Я очень хочу, чтобы ты сходила на ярмарку. Я пойду с тобой, – Джейн говорила с усилием: её и без того осипший голос дрожал. Она пыталась докричаться, вразумить и заверить, хотя в глубине своей маленькой души понимала, как неуютно и скованно будет чувствовать себя на празднестве, как будет хныкать, заслышав крики пьяных людей, залпы разноцветных фейерверков и звон бьющихся бутылок.

Она лгала ради своей матери и была уверена, что эта ложь несла исключительное благо. О том, как пройдёт вечер, Джейн не думала. Ей, откровенно говоря, было всё равно. Её слёзы от вида захмелевших людей и потной сгрудившейся толпы стоили радости материнского сердца. Впрочем, вряд ли бы Сесилия была счастлива, узрев заплаканный лик своей дочери.

– Умницей растёшь, – мгновенно уняв яростный раж, Вальтер вышел из-за стола.

Холодно и бездушно прошёл он мимо Сесилии, приблизился к своей дочери и грубо, по-хозяйски потрепал её по волосам. Джейн дёрнулась, сдержанно пискнула, но из-под отцовской руки не увильнула. Она знала, что ругань вновь и вновь нарушит покой их дома, если она или её матушка посмеет отпрянуть, выказать отрешённость и неудовольствие от мужской ласки, небрежной и гнусной, как объедки, брошенные побитым собакам.

Свою нежность Сесилия дарила сердечно и безвозмездно, Вальтер же за дни, не обременённые ссорами и обидами, ждал несоизмеримо большее: похвалы, романтики и принятия. Он питался смирением своих домочадцев, нарциссом рос на почве, пропитанной слезами и горькой тоской. Звёзды, плывущие по небу ночью, венцом из колючек и терний оплели его голову. Вальтер мнил себя праведником и искупителем, ревнителем веры, однако сам был далёк от жертвенного света, изгнав из души последнюю святость.

– Пока солнце светит, пойдёшь со мной на охоту, – он схватил Джейн за руку заскорузлой ладонью и потянул на себя.

Йенифер ойкнула, тяжёлое прикосновение жгучей болью разлилось по её запястью. Сесилия, спохватившись, встала перед мужем, преграждая путь своим тонким силуэтом, который он, при желании, мог переломить, будто тростинку. И остатки магии, плещущиеся в живом сосуде, не уберегли бы хрупкое тело.

– Ты что творишь?! – Сесилия вцепилась Вальтеру в плечо, когтями впилась в смуглую кожу, с хрустом натягивая ткань поношенной рубахи, и ощерила ровные зубы. Вена на её бледном гладком лбу вздулась, а скулы заострились, натянули нежную плоть, из-за чего лицо красивой женщины уподобилось черепу. Глаза словно ввалились, чернённые негодованием и злобой.

– А что? Не всё же ей смотреть, как ты харчи варишь!

Джейн повертелась, покрутилась, отвлёкшись на звук, донёсшийся из угла. Под полом скреблись мыши.

– Да я потому и готовлю, что ты ни черта дома не делаешь! – сжав челюсти, процедила Сесилия, ошпаривая высоченное самомнение Вальтера кипятком ярых острот. – Ты, боров окаянный, совсем обленился! Ночами приходишь на всё готовенькое и радуешься! А я ни отдыха, ни покоя не вижу, – обиженно гаркнула она и отшатнулась от супруга, как от прокажённого. Выгнула брови горестными дугами, наморщила нос и фыркнула, сдунув с покрасневших губ прядь жёлтых волос.