Полковник же сурово поплатился за свой либерализм: он тоже попал в объектив фотографа и вскоре был уволен со службы.
Поезд простоял в Омске почти три часа, но возбуждение толпы не угасало. Когда уже сами каторжанки стали просить отпустить их, не задерживать пассажирский поезд, люди вняли просьбе, но весьма своеобразно. Они снова отцепили арестантский «царский» вагон и покатили его по рельсам вручную.
Девушки воспротивились, вагон вернулся на свое место в состав, но народ не угомонился. Машинисту велели ехать медленно, часть толпы пошла рядом с вагоном, кто-то забрался на крышу… Хриплый мужской голос запел «Отречемся от старого мира», остальные подхватили, — и так шли до первого полустанка, верст восемь или десять.
Слегка ошеломленные происшедшим, юные «вечницы» долго обсуждали омские события.
— Потрясающе! — возбужденно восклицала Маня Школьник. — Просто потрясающе! Как растет сознание рабочих! Помните того старика?
Почему-то самое большое впечатление на Маню произвел старый матрос на костыле, просивший, как милостыню, взять от него несколько папирос и медную монету.
Маруся в обсуждениях участия не принимала.
Совсем обессилев от волнений дня, она лежала на полке, зажав в руке скомканный платок, и покашливала, но пока не сильно. Рядом, на столике, стоял большой букет полевых цветов. Его передала молоденькая монашенка с запиской: «Марии Спиридоновой, страдалице-пташке от монашек Н-ского монастыря».
Начальник конвоя вошел на половину девушек, мельком взглянул в сторону громко говорившей Мани и остановился рядом с Марусиной полкой:
— Мария Александровна…
Маруся вскинула на него глаза:
— Да?
— Я должен поблагодарить вас.
— За что?
— Если бы вы в Омске сошли с лесенки вагона и вошли в толпу, я застрелился бы на месте.
Маруся иронически улыбнулась:
— Ну что вы, господин полковник, не вам одному присуще благородство. Я же знаю, что солдаты сделали бы с людьми, которые рискнули освободить нас. У вас ведь наверняка был приказ в таком случае стрелять по толпе без разбора. Ведь правда был?
— Нет. Такого приказа у меня не было.
Маруся прищурилась:
— Что же, если бы мы были в этом уверены — тогда стоило бы попытаться.
— Спасибо, что не попытались, — невозмутимо ответил начальник конвоя.
— Пожалуйста.
— Мария Александровна… — полковник откашлялся, словно решая про себя, стоит ли продолжать разговор с арестованной.
— Что?
— Хотел спросить у вас… То, что вы говорите этим людям на митингах, вы говорите искренне и серьезно?
— Что вы имеете в виду?
— Ваше сравнение людей с муравьиным стадом.
Маруся вскинула брови:
— Разумеется, и искренне, и серьезно. А что вас удивляет?
— Да нет… Просто ваше сравнение представляется мне крайне неудачным.
— Это почему же?
— Муравьев гонит инстинкт, ему одному они и подчиняются. А люди — они все-таки не муравьи. Помимо инстинктов, у них еще есть разум, дающий умение анализировать и оценивать. Следовательно, и свобода выбора, свобода решения. Вы же призываете эту свободу у них отнять. Но думающий человек не станет бездумно подчиняться. То есть вы…
— Что?
Полковник усмехнулся:
— Получается, что вы призываете к безумию.
У Маруси от негодования кровь прихлынула к щекам:
— Демагогия и софистика!
— Почему же?
— Вы что же думаете, что я или кто-либо из моих товарищей не осознавали, не понимали, на что мы идем, решаясь на акт? И что нам грозит смерть? Прекрасно понимали и осознавали! Это было в высшей степени обдуманное и сознательное решение, продиктованное и разумом, и чувством.
— Хорошо. Но вы ведь призываете и других следовать по вашему пути. По-вашему, все, как один, должны участвовать в бунтах против законной власти. А кто не с вами, тот против вас и безоговорочно становится врагом, так ведь?
Маруся пожала плечами:
— Разумеется. Это борьба не на жизнь, а на смерть, и в стороне от нее остаться невозможно. Каждый должен выбрать, на чьей он стороне.
— Должен? Кому должен? Вам? А по какому праву?
— Я думаю, что это право я заслужила, готовясь отдать собственную жизнь за счастье и честь народа, — медленно проговорила Маруся. — Причем отдать ее с радостью.
Полковник покачал головой, хотел что-то сказать, но тут Маруся зашлась в приступе кашля. На поднесенном к губам платке появились кровавые пятна. Полковник участливо наклонился к ней:
— Подать вам воды?
— Нет, спасибо, — через силу проговорила Маруся, — сейчас пройдет.
Полковник как-то странно посмотрел на нее.
— Боже, Боже! Совсем девочка, — бормотал он себе под нос, уходя. — Совсем девочка, и уже пропащая! Будь прокляты те, кто внушили ей такие мысли…
Митинги, подобные омскому и курганскому, повторялись и на других станциях. Но не все встречавшие были единодушны в своих восторгах.
На одной маленькой станции в Сибири, говоря очередную речь, Маруся встретилась глазами с пожилым мужчиной, по виду рабочим. Он стоял до-вольно близко к открытому окну, служившему на этот раз трибуной, и смотрел на выступавшую исподлобья, угрюмо и недружелюбно. Маруся даже слегка сбилась, поймав этот взгляд, но быстро справилась с собой.
Однако, когда она закончила говорить и пожимала протянутые ей руки, рабочий протолкался совсем близко и спросил:
— Что ты делаешь, безумная? Зачем баламутишь народ?
Маруся, высоко подняв брови, холодно взглянула на него. Но на старика ее суровость не произвела никакого впечатления:
— Думаешь, героиня? Безумная и есть. Послал тебя дьявол России на погибель…
Стоящие рядом услышали его слова. В толпе закричали:
— Контра! Жандармский прихвостень!
Через минуту старик был вытолкнут из толпы и исчез.
Эта встреча долго мучила Марусю. Если бы он говорил зло, гневно — тогда другое дело, тогда она не брала бы это в голову. Обращать внимание на вражеских прихвостней — нет уж, извините! Но злобы в голосе старого рабочего не было, в нем слышалась какая-то беспросветная тоска. Словно он видел нечто такое, чего она. Маруся, не замечала…
Нет. он же один, только один такой, успокаивала она себя. А другие смотрят на нее как на освободительницу, как на героиню, принявшую на себя муки несчастной России… И тех, других, много, очень много! А значит, все правильно. Значит, все, что она делает, не зря.
Из воспоминаний Александры Измаилович:
В Сретенске, конечном пункте железной дороги, мы провели дней пять, и за это время от забайкальского военного губернатора из Читы успело прийти несколько телеграмм о немедленном продолжении нашего пути. Мы ждали тут на этапе личных обысков и всевозможных грубостей, наслышавшись от наших конвойных и встречающейся публики о зверском нраве начальника сретенской конвойной команды Лебедева. Но нас встретило совершенно другое. Лебедев был временно удален. Его место заступил еще молодой интеллигентный офицер
Нас навещала сретенская интеллигенция и окружала нас самыми трогательными заботами.
Прошла через Сретенск в эти дни небольшая партия политиков-анархистов и три эсера. С некоторыми из них мы были уже знакомы по Бутыркам. Встретились мы с ними как с близкими товарищами, так давно мы не видели никого из нашей братии. Они пробыли сутки и пошли дальше — часть в Акатуй, часть — беспартийные матросы и солдаты — в Алгачи. Только тут мы узнали, наконец, окончательно, что нас везут в Акатуй и что шлиссербуржцы там От нас уходила как-то мысль, что едем на каторгу— ведь впереди была встреча с любимыми, правда, пока только издали, товарищами, но которых мы еще сильнее полюби ли вблизи. Нам передали наши гости телеграмму из Ака туя от них: они радовались, что мы едем к ним.
Один из сретенцев дал нам на дорогу два поместитесь них тарантаса. Весь крохотный Сретенск высыпал на улицу, когда мы торжественно в допотопных рыдванах двигались в сопровождении массы солдат. Махали, платками шапками, поминутно передавали нам через конвойных жестянки с ананасами, цветы, конфекты, деньги. Рабочих здесь не было. Преобладали солидные господа, нарядны барыни, подростки-гимназисты.