А 17 октября появился знаменитый манифест Николая Второго, который гласил:

Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей, великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная — Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угроза целости и единства Державы нашей.

Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга. Мы, для успешного выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

На обязанности правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:

1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе в мере возможности соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и

3) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.

Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле.

И многие тогда решили, что дело сделано: самодержавию пришел конец…

Уже на следующий день после объявления манифеста, 18 октября, освободили арестованных по забастовке, в том числе и Михаила Вольского.

Тогда же состоялось повторное заседание Комитета партии эсеров, на котором решено было пока отсрочить выполнение приговора над Богдановичем и Луженовским.

Но тогда же, 18-го, на афишных тумбах, на столбах и на стенах Тамбова появилось объявление:

Объявляется всем жителям города Тамбова и губернии, что в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, мною будут приняты самые решительные меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилия, и всякие уличные противоправительственные демонстрации будут подавляться и рассеиваться военною силою.

18 октября 1905 г.

Тамбовский. Губернатор

В. Фон-дер-Лауниц.

Телеграмма Тамбовского губернского предводителя дворянства князя Челокаева Министру Внутренних Дел Дурново:

29 октября 1905 года

Губерния в опасности. В уездах Кирсановском, Борисоглебском сожжены, разграблены более 30-ти владельческих усадеб. Ежедневно получаются известия о новых разгромах. Возможные меры приняты, но войск мало, часть их отозвана в Москву, Воронеж. Прошу обеспечить защиту.

Осень в 1905 году на Тамбовщине была ранняя и какая-то бестолковая.

В переулках на селе — грязи по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья, хозяева огородов лаются на чем свет стоит:

— Тебе, паразиту, жалко сапоги замарать, а мне плетень потом чини!

— Да накидай камней, ежели умный такой!

— Сам и накидай, руки небось не отсохли!

Но в такой грязи никакие камни не спасут…

Полевые работы давно закончены, и уже почти месяц, начиная с Покрова, в Воронцовке, как и в прочих деревнях губернии и России, начали играть свадьбы. Самое веселое время на селе. Только в этом году почему-то было совсем не до веселья…

С трудом перебравшись через жидкое грязное месиво, в которое превратилась деревенская улица, Антип Степанов отворил калитку своих соседей Серегиных и, пройдя через палисадник, летом радостно сиявший желтыми подсолнухами, а сейчас унылый и мокрый, оказался в темных и теплых сенях.

Федор Серегин, коренастый молодой мужик, обладатель великолепной ярко-рыжей шевелюры и такой же бороды, сидел на лавке и чинил упряжь.

Перешагнув порог горницы, Антип степенно перекрестился на образа:

— Бог в помочь! Мир вам, и я к вам. Здравствуй, хозяин.

— Здорово и тебе, сосед, — Федор отложил работу. — С чем пожаловал?

— Да вот, разговор один есть.

— Сурьезный разговор-то?

— Да уж нешуточный, — Антип не торопясь извлек из-за пазухи бутылку. — Я и прихватил кой-чего. Чтоб не всухую…

— Коли так, погоди чуток, — Федор приподнялся и зычно гаркнул: — Хозяйка! Эй, хозяйка!

Из-за пестрой лоскутной занавески появилась его жена, грузная румяная молодуха:

— Чего кричишь-то? Здравствуй, сосед!

Антип с удовольствием взглянул на ее полное лицо:

— Бог в помочь.

— Ты, это, вот что… — Федор поднял кустистые рыжие брови. — Вот что. Собери-ка нам чего-нибудь, да поживее!

Анна улыбнулась и, быстро и споро поворачиваясь, кинулась выполнять мужнино распоряжение. Ее полные руки ловко метали на стол тарелки, словно по волшебству появились соленые грибочки, меленькие, отборные — один к одному, квашеная капуста, огурчики — только из кадушки… От нарезанного щедрыми ломтями еще теплого хлеба пах.\о знакомо и уютно… Серегины — люди не бедные, хозяйство у них крепкое. Сам Федор — мужик рукастый, а уж за Анной не всякая бабенка в работе утонится. Одна беда — уж который год живут, а детишками Бог Серегиных все не благословит…

Собрав на стол, Анна оставила мужиков одних, снова скрывшись за пестрой занавеской, отделявшей горницу от кухни.

Выпив по маленькой и удовлетворенно крякнув, когда на зубах хрустнул крепкий грибок, Антип приступил к своему «сурьезному разговору»:

— В болдыревской экономии-то, слыхал?

— Что? — Федор тоже подцепил на вилку грибок.

— Ребятки-то плетень повалили…

— Ну?

— А давеча, слышь, того… сожгли его совсем…

— Ну?

— Что «ну»? — Антип заерзал на скамейке. — Что «ну»? Болдыревскую землицу-то, говорят, делить будут… Закон-то такой вышел— манифест царский — по нему землю теперича крестьянам все одно раздадут. А пока суд да дело — вон Акимов Прон уже нарезал себе лучший кусок. Тот, слышь, у выгона…

Федор аж привстал:

— Иди ты!

— Верно говорю! Плетень пожгли и землю сразу разметили. Кто первым подсуетился — тому и лучшее…

У Федора от возмущения усы затопорщились.

— Да Прошка же хозяин никудышный! Он и что имеет, засеять как следует да собрать не может! За что ж ему?.. За какие такие заслуги?

— Вот и я об том же! — Аким оживился. — Ия об том же толкую! За что?

Он снова разлил самогон по стопкам, приподнял свою и сквозь стекло прищурился на свет:

— Чистый как слеза. Ну, будем!

Мужики выпили, закусили грибочками и огурчиками. Но Федора настолько огорошила и оскорбила услышанная новость, что вторая стопка радости не принесла.

— Так, говоришь, Прошка ужо взял себе надел?

— Ну, — Антип придвинулся ближе и жарко зашептал: — Прошка взял вот. А нам с тобой кто мешает?

Федор насупился:

— Об чем ты, не пойму.

Но Акима уже разобрало.

— Что мы, хуже Прошки, что ль? Нет! Так пошли в экономию, выберем и себе землицы. Застолбим, пока другие не расчухались.

Федор с сомнением посмотрел на соседа:

— Болдыревскую землю брать? А забыл, что летом за бунты в Борисоглебском-то уезде казаки творили? Нагайкой по заднице захотел?

— Так ведь не болдыревская земля уже! — убедительно сказал Антип. — Наша, по цареву повелению, наша теперича! То летом… Летом манифеста-то не было. А теперича — вот он тут! Так что смотри, не мы, так другие растащут. Добро б хозяева, а то так, навроде Прошки…