Маруся укоризненно посмотрела на подругу:

— А ты? Надо было их отослать. Они же могли помешать тебе!

— Надо было… Но нет сил. Знаешь, Маруся, — горячо зашептала Маня, — мне так захотелось побыть с ними еще немного… Обнять их, приласкать как-то… Я стала уговаривать их снять маски и выпить со мною чаю. Они робели сначала, но потом ничего — разошлись. Рассыпались по комнате как горох. Все им любопытно, спрашивают меня о чем-то, смеются…

Маня вздохнула. Взгляд ее затуманился, словно сейчас видела она перед собой не унылые стены камеры, а комнату, пронизанную ярким солнечным светом, и тех забавных ребятишек.

— Я на стол быстренько собрала, усадила их. Самовар шумел, как в детстве. У нас же тоже большая семья, очень бедная, но самовар был. Всего и ценностей — он да два серебряных подсвечника. Если праздник в доме — самовар всегда на стол ставили. И мама разливала чай… — Маня всхлипнула. — Ты будешь считать меня малодушной, но мне так хорошо вдруг стало с этими детишками. Я даже забыла на какой-то момент, что мне нужно сделать… Что случится через несколько часов…

Маруся ничего не сказала, только обняла подругу каким-то судорожным движением. По щекам у Мани текли слезы.

— Дети — это же так здорово! Я бы так хотела…

— Но ты же все равно бросила бомбу, — как можно спокойнее сказала Маруся. — Ты же сделала то, что должна была сделать. Это твой долг перед народом…

Но в Марусиных словах не было обычной непоколебимой уверенности, с которой она всегда произносила речи о долге. Мало того — слова, вполне уместные на митинге, сейчас прозвучали как-то пусто и ненужно-выспренно, фальшиво… Может быть, потому, что голос ее предательски дрогнул. Маня немного помолчала, утирая непрошеные слезы, потом сказала задумчиво:

— Когда я увидела, что мимо окон промчались казаки, а потом проехала карета, мне стало на миг так тоскливо… Я тогда подумала: «Зачем, ну зачем мне надо сейчас идти кого-то убивать?»

Эти слова, нечаянно вырвавшиеся у девочки, испугали ее самое. Она прикрыла рот ладошкой и виновато посмотрела на Спиридонову.

— То есть я все понимаю… — попыталась оправдаться Маня. — Страдания народа…

И опять это прозвучало фальшиво и некстати. Маруся ничего не ответила, и Маня, подождав минутку, снова заговорила:

— Ребятишки продолжали смеяться, но я перестала слышать их смех. Стала их выпроваживать, а на душе кошки скребут. Они смотрели на меня с таким удивлением, с таким сожалением! А потом протянули мне худенькие немытые ручки — прощаться. Я говорю им: «Не забывайте меня, дети!» А они покрестились на угол, пожелали мне счастливого Нового года и гурьбой пошли к дверям. Глазки у них были такие ясные, такие доверчивые…

— Перестань! — вдруг с отчаянием оборвала ее Маруся. — Перестань сейчас же!

Нельзя ей слушать такие, рассказы, даже думать об этом нельзя! Тихое счастье, любовь, дети— это не для нее. Она должна быть несгибаемой, железной революционеркой. Она сама выбрала этот путь. Сама! Она не просто Маруся Спиридонова— она символ революции, символ борьбы. На нее равняются, она служит примером для остальных борцов. И ей нельзя, нельзя позволить себе усомниться в правильности выбора… — Нельзя!

Но кто бы знал, как подчас тяжело быть символом! Такая ноша не для женских плеч.

А самое страшное, что предательский вопрос «зачем?» все чаще и чаще закрадывается ей в голову…

В двадцать лет Мария Спиридонова точно знала ответ на этот вопрос и уверенно исполняла роль палача и жертвы революции, которую называла «святой». Пройдет не так уж много лет, и в свои тридцать три — возраст Христа — она обнаружит, что робкие ростки сомнений в «святости» дела ее жизни превратились в буйные неистребимые побеги. Но она все еще борец революции — по обязанности, по долгу и по привычке.

А потом, оставшиеся два десятилетия своей нелегкой жизни, Мария Спиридонова уже тщетно попытается повернуть время вспять, вернуть то, что ей было дано от рождения и что она так безрассудно бросила, — как оказалось, не на святое дело, а в дьявольский костер.

Но время назад не бежит…

Из метрической книги Уткинской Богородицкой церкви г. Тамбова за 1884 год.

Октябрь

Месяц и день рождения: 16

Месяц и день крещения: 17

Имена родившихся: Мария

Звание, имя, отчество и фамилия родителей и какого вероисповедания:

Коллежский секретарь Александр Алексеевич Спиридонов и законная его жена Александра Яковлевна. Оба православные.

Рождество 1889 года в небольшом деревянном доме на Козловской улице города Тамбова, принадлежащем коллежскому секретарю Александру Алексеевичу Спиридонову, проходило по обычному ритуалу: елка, подарки, запах апельсинов, кутья и груда лакомств.

По обряду, на первый день приходили священники, пели «Рождество Твое, Христе Боже наш», их угощали окороком и наливками. Потом Александра Яковлевна Спиридонова и ее старшая дочь, Женя, которой недавно исполнилось уже двадцать три, принимали гостей, приезжавших с визитами.

Женя была невысока, худа и не очень хороша собой, в отличие от своей еще не старой и по-женски обаятельной матери. Вообще, среди четырех сестер Спиридоновых Жене, очевидно, досталась участь дурнушки. Хотя сестры ее еще были достаточно малы, но уже твердо обещали стать хорошенькими.

Особенно прелестна была любимица всех домашних, пятилетняя Маруся, — живая, подвижная как ртуть, со своевольно оттопыренной яркой нижней губкой и облачком светлых кудряшек, обрамлявших нежное детское личико.

Не только для Маруси, но и для других младших детей — девятилетней Юли и семилетней Людочки, оживленных и возбужденных в предвкушении детской елки, назначенной на второй день Рождества, гораздо привлекательнее парадных визитов в гостиной было то, что происходило на кухне.

Днем приходили колядовать ряженые со своими незатейливыми лакомствами: орехами, рожками, винными ягодами, и им взамен дарили платье, всякие ненужные вещи. Девочки пели вместе со всеми рождественские гимны и получали свою долю рожков и орехов, которыми тут же набивали рты. Няня Аннушка только укоризненно качала головой, но ради великого праздника нравоучениями не досаждала.

Вечером, позднее, пришли сослуживцы отца с женами, студенты и барышни — подруги Жени. Из гостиной слышались веселые голоса и смех, а потом заиграли на рояле: Гайдн, Моцарт, Шопен…

Младшим же девочкам накрыли стол в детской. А после ужина они сидели у камина, прислушиваясь к доносившимся легким звукам вальса, и Юля на правах старшей читала вслух из большой красивой книжки, подаренной мамой на Рождестве, — «Сказки», сочинения господина Андерсена. Было по-праздничному неспокойно и томительно, Юлин голосок журчал, как вода в ручейке по камешкам, размеренно и неторопливо. Сказка попалась длинная, о калошах счастья, и маленькой Марусе, утомившейся долгим слушанием, страшно захотелось съесть еще немного кутьи. Она тихонько вышла, чтобы не мешать чтению и длинным коридором пробралась на кухню.

Кухарка и няня Аннушка неторопливо чаевничали, позволив себе небольшой роздых в праздничной суете. Худенькую фигурку в дверях поначалу никто не заметил.

— Так что, Анна Филипповна, — степенно говорила кухарка, дуя на дымящийся в блюдечке янтарно-коричневыч чай, — тут Степану и расчет. А я когда еще говорила, не станет Тимофей Иваныч Собакин у себя в кучерах пьяницу горького держать, ох не станет. По-моему и вышло.

Аннушка сочувственно закивала, пытаясь изобразить на своем круглом веселом лице грусть и сожаление:

— Верно люди говорят: «Пришла беда, отворяй ворота». Как занемогла Аграфена, все у Степана пошло наперекосяк. А теперь вот остался сам без работы, да жена лежит — не встает, да дочка-малолетка…

— Да уж, Настенку жальче жалкого, — вздохнула кухарка. — Снег на дворе, а она в дырявых ботинках бегает да в кофте материной. Ручки-ножки как палочки, того гляди, ветром сдует…