Вы выслушали потрясающую повесть подсудимой о нечеловеческих мучениях, которым ее подвергали. Вы не усумнились в правдивости ни одного ее слова. Да и нельзя сомневаться. Каждую пытку, каждый удар мучители занесли в протокол, написанный на ее теле, и здесь, на суде, прочитанный врачом. Истязания длились двенадцать часов. <…>

Это даже не пытка с целью исторгнуть рассказ о сообщниках. Это нечто более утонченное. Пытка— физическая боль. Здесь же, кроме того, было бесконечное унижение, надругательство над самыми нежными и деликатными чувствами человека и чистой, непорочной девушки. Я не знаю никого, кто не содрогнулся бы от ужаса и негодования, слушая страшную повесть о страданиях Марии Спиридоновой.

Что же значит осудить теперь, после этого Спиридонову? Это значит добить ее. Когда в римском цирке падал измученный и израненный боец-гладиатор, пресыщенные зрители опускали руку вниз, и раздавался страшный крик: «Добей его!» Разве можете вы на своем приговоре написать римское pollice verso?

Русское правительство одержало много великолепных побед над своими врагами. Неужели для полного торжества ему надо еще добить этого беспомощного, безвредного и больного врага?

Перед вами не только униженная, поруганная, больная Спиридонова. Перед вами больная и поруганная Россия. Каждый день вести о смертных приговорах и казнях электрическим током проносятся по всей стране и наносят новые и новые удары по старым незажившим ранам. Казните Спиридонову, и вздрогнет вся страна от боли и ужаса. Когда-нибудь надо положить предел этому озлоблению. Надо сказать слово умиротворения. На вашу долю может выпасть счастье сказать это впервые.

Идите же в совещательную комнату и возвращайтесь оттуда с оливковой ветвью мира, а не с поднятым мечом.

ПРИГОВОР

По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА 1906 года марта одиннадцатого дня, временный военный суд в городе Тамбове <…> постановил:

1) Подсудимую Марию Александровну Спиридонову, по лишении всех ее прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение

2) Вещественные доказательства: экземпляр воззвания хранить при деле, а все прочие, как не имеющие рыночной ценности, уничтожить

3) Судебные издержки взыскать из имущества осужденной, а при несостоятельности ее принять таковые на счет казны

4) Приговор сей, по вступлении в законную силу, но до обращения к исполнению, представить, на основании ст. 19 правил о положении усиленной охраны, на утверждение Командующего Войсками Московского Военного Округа.

В конце марта временный военный суд города Тамбова вынес особое постановление, в котором ходатайствовал о смягчении приговора Спиридоновой: в связи с неизлечимой болезнью — туберкулезом легких — заменить смертную казнь бессрочной каторгой.

Министру Внутренних Дел

Представляю настоящее дело согласно отношения Главного Военно-Судного Управления от 3 сего Марта за № 298 на благовоззрение Его Высокопревосходительства, не признаю ходатайство временного военного суда в гор. Тамбове в особом постановлении о смягчении приговора по недостаточности веских к тому причин, заслуживающих внимания, с своей стороны намерен утвердить приговор без смягчения участи подсудимой Спиридоновой. Прошу не отказать о последующем уведомлении.

Приложение. Дело в особом пакете и переписка на трех листах.

Командующий войсками

Московского военного округа

генерал-лейтенант С. Гершельман.

ТЕЛЕГРАММА

Москва, Командующему войсками

По делу Спиридоновой думаю правильнее уважить ходатайство военного Суда.

Министр Внутренних Дел П. Дурново Зашифрована и отправлена 20 Марта 1906 г.

Письмо М. Спиридоновой товарищам по партии:

Моя смерть представлялась мне настолько общественно ценною, и я ее так ждала, что отмена приговора и замена его вечной каторгой подействовала на меня очень плохо: мне нехорошо…

Скажу более — мне тяжко!

Я так ненавижу самодержавие, что не хочу от него никаких милостей…

М. С.

Прощальное письмо М. Спиридоновой:

Итак, мнение моих товарищей: я должна теперь забыть и Жданова, и Аврамова, и в будущем быть терпеливее при неизбежных в положении каторжанки оскорблений.

Вы хотели бы дать мне больше сил и бодрости, чтобы я могла снести все испытания.

Не надо больше!

Я могу снести очень многое; я могу выдержать новые пытки, я не боюсь никаких мучений и лишений. Я скажу только: «Пусть!.. Мы все-таки победили!» И эта мысль будет делать меня неуязвимой.

Пусть меня бьют, пусть заставляют терпеть голод и холод и непосильную работу, — ничего.

Только одно не смогу снести — удар по лицу. Если он будет, боюсь, что меня в тот же день не станет. Вы это помните… и простите!

Я уверена, вы простите и поймете меня, когда меня не станет в живых после подлого насилия.

Во всех других случаях все ужасы мертвящей скуки, унижений и лишений найдут во мне только презрение.

Не бойтесь за меня!

Разве вы не знаете, что я из породы тех, кто смеется на кресте.

Смеялась же я, теряя сознание под прикладами, смеялась, радостно слушая смертный приговор, — буду смеяться и в каторге.

Ведь выносить муку придется за идею, а идея так прекрасна, так велика, что перед нею меркнут все личные ощущения. Прощайте или до свидания, родные, друзья мои.

Буду весела, бодра, счастлива, буду держать голову высоко до тех пор, пока ее не покроют волны, как говорит Тургенев.

Будущее не страшит меня: оно для меня неважно, — важнее торжество идеи.

Маруся

Тамбовскому Губернатору

г. Янушевичу

ПРОШЕНИЕ

Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить мне свидание с женихом моим Владимиром Казимировичем Вольским, находящимся в заключении в Тамбовской Губернской тюрьме, в возможно непродолжительном времени ввиду близкого утверждения и выполнения приговора надо мною.

М. Спиридонова

Владимир Вольский — Марии Спиридоновой:

(Письма были обнаружены при уборке камеры М. С.)

1

С досадливым чувством сажусь писать — хочу говорить с тобой и только с тобой, родная моя, и вместо этого письмо мое попадет в чужие, враждебные руки. Поневоле пишешь подцензурно, сдерживаешь слова, стесняешься в выражениях, а это, не правда ли, очень неприятно, особенно, когда любишь…

Твое заявление губернатору. как слышно, попало в его руки, надо ли его печатать? Думаю, да. Все, что вертится вокруг твоего имени, имеет значение. Из письма к тебе старых испытанных борцов ты увидишь, что есть глубокие основания ставить тебя так высоко, как ты есть у меня, не в силу легкомыслия и увлечения. Ты сильна сама по себе и ты вдвойне сильна благодаря своей идее… Впрочем, я не хочу писать тебе о том, как я ценю тебя, скажу только, что у меня не хватило бы слов и оборотов для выражения того с. р. чувства и настроения, которым я полон к тебе. Ты «смелый сокол», который умел летать, но не умел ползать… Я думаю, что моя Маруся теперь поумнеет, что дикие образы реже будут посещать ее милую горячую головку, она совладает с своими нервами и не будет глупить с голодовками и самопроизвольной смертной казнью. Маруся, ведь ты теперь каторжанка «бесправная», и правы те, кто говорят: что тебе надо свершить второй подвиг, суметь «жить»… Но ты свершишь его, если только тюрьма и болезнь не сильнее всего. Ты, знаю, готова улыбаться, а мне, право же, очень больно думать о смерти моей Маруси, какой бы всеполной готовности я ни имел идти за нею…

В Тамбове работишка идет швах — увлеклись… В пропавшем [письме] писал, что доволен твоим ответом мне, и пояснил свое то, неудобопонятное: принцип всякого действия — расширение; удовлетворения быть не может, психика самочувствия, положенная в основу поведения, повела бы к рекомендации всем заняться [террористическими] акциями, т. к. они ведут к полноте жертвы. Усмотрев это в твоих письмах, я восстал против такого принципа, а потому удовлетворился твоим письмом.