А теперь еще несколько слов от себя для тебя. Прежде всего я тебя очень, очень люблю и хотел бы отдать тебе дотла все свои силы и свои легкие (довольно крепкие пока, я клянусь), все, кроме sisteme nerveux (грамотно ли? кстати я заметил, что ты пишешь без ошибок, что далеко не у всех бывает…), которая очень плохой подарок. С таким прибавком ты бы скоро выздоровела, в глаза бы насмеялась смерти и поработала бы на страх врагам. А я бы поспешил с одними нервами обойтись. Это было бы «семейным» разделением труда… Я так хочу, Маруся моя, чтобы ты жила, одолев все преграды, и мне даже в груди больно, когда ты кашляешь. Жаль, что у меня зрение плохое, мне очень хочется видеть тебя ясно… близко и поцеловать. Маруся, ты мне очень правишься и я иногда жалею, что не поцеловал тебя, когда видел последний раз… а ведь это можно было? После всего: люблю тебя.
2
Моя дорогая ворчунья. Ей Богу, никогда не позабывал о тебе и всегда, когда имелась возможность, спешил напомнить о себе весточкой, но увы ни одного ответа никогда не получил. Мне казалось, что ни одна моя записка не попала к тебе и писать безответно, без уверенности, что именно ты читаешь их, мне не улыбались.
Наступает наконец момент решения нашей участи. Многие, а вместе с ними и я, и «дачник» отправляемся в ссылку. Впрочем, когда и что, будет трудно сказать с точностью, потому что сведения о нас находятся еще в Департаменте полиции. Дачник очень доволен таким оборотом его дела и мечтает уже о возвращении из ссылки вольным и невольным образом. Об этом же думаю и я.
Моя непоседливая натура вряд ли сумеет приспособиться к однообразию ссыльных, а потому и участь моя будет решаться исключительно от моего хотенья, а что это за хотенье, конечно, ты можешь предположить.
Настроение у всех живое и бодрое — даже «папа-мама», который тоже будет ссылаться — с надеждой г упованием смотрит на будущее. Все без исключения видят в своей поездке маленькое parti-de-plaisir, а потому беспокойства она ни у кого не вызывает, кроме, правда Семеныча, который немного хандрит. Тюремная стена совершенно не препятствует новостям, которые широким потоком идут к нам в камеры, хотя, правда, проходя через фантазирующие головы сидящих, зачастую принимают форму какой-нибудь грандиозной нелепости вроде восстания или амнистии, что варьируется на разные лады. Так что однообразия не замечается. Все бы обстояло хорошо, только вот ты, дорогая Маруся, не нравишься мне. За последнее время, судя по выдержкам из твоих писем, я вижу, что твое настроение ухудшилось а потому ухудшается и здоровье. Вполне понимаю твою досаду, но с другой стороны скажу словами Гершуни: «Умирай смело, а живи бодро и радостно», — ты еще нужна нам, Маруся — нужна— а потому— жить, жить и жить…
Кто знает, что сбудется в жизни со мною
И скоро ль. на радость соседских врагов,
Могильной засыплюсь землею.
Мой дорогой Олег — думаю, что врачи не порадуются, думаю, что Маруся будет крепка, весела и здорова, а что сбудется в жизни — то посмотрим. Помнишь ли ты грандиозное дело экспроприации 800 тыс. из Московского банка — сделали ли это социалисты-революционеры, как оказалось, не Московский Комитет — официально отказался от этого дела и он был вполне справедлив, потому что это сделала Московская оппозиция (ох уж мне эти оппозиции!) и Московскому Комитету, кажется, ничего не попадет, хотя ведутся усиленные дипломатические сношения.
Не могу утерпеть, чтобы не сообщить тебе одного случая из русской и отчасти с-р жизни. В Севастопольской тюрьме, по газетным сведениям, в камере № 21 — где содержалось два с-р — одного фамилия Князев — другого не помню — была обнаружена тайная типография, но которой печаталась тюремная газета «Бомба» и прокламации «военной организации партии с.-p.». Обнаружена она только потому, что однажды сидящие неловко выбросили из окна прокламации на двор — где стоял военный караул. Когда градоначальник и тов. прокурора явились в тюрьму, то один из них, трагически ухватившись за голову, воскликнул: «Боже, даже и в тюрьме!» Неправда ли, какой милый, хороший народ эти с.-р.?!
…Крестьянское движение как будто не удалось, и вообще политические горизонты теперь тихи, спокойны, исключая, конечно, с.-p., которые не умеют свыкаться с мирными настроениями — то там, то здесь бурлят и напоминают о себе террором. Но это затишье, как мне кажется перед бурей — публика организуется — открываются полулегальные профессиональные союзы — деятельно работает Крестьянский Союз, то там, то здесь вспыхивают крестьянские беспорядки.
Для того, чтоб был последний Вал девятый, роковой — Нужны первые усилья, Нужен первый вал— второй!
Валы идут… будет и девятый вал… Шлиссельбуржцы шлют тебе привет, к ним присоединяюсь и я. Товарищи здоровы. Илюша освобожден — вместе с ним освобожден и «муж своей жены», наш оппозиционер, как это ни странно. Будь здорова, дорогая, а я тебя крепко обнимаю, если мои медвежьи лапы не повредят твоему здоровью, и целую.
Р. S. Из полицейских курьезов:
В Четверг на Страстной был арестован некий Степан Николаевич Слетов, который приезжал в свой родной город поклониться могиле своего отца. Его арестовали на вокзале, когда он думал отправляться в Москву, где он занимается, кажется, редакторством в одной из библиотек «Колокола». Арестовали его по бумаге от 1901 года, где сообщалось, что он бежал и должен быть арестован. Он, конечно, по выяснении недоразумения освобожден, но сам по себе случай доказывает полную бестолковость полиции. Сидел он в нашей камере…
Письмо В. Вольского Тамбовскому губернатору Б. М. Янушевичу:
Ваше Превосходительство!
Я решил обратиться к Вам с частным письмом, ибо таким образом можно свободнее высказать то, что нужно, нежели в официальных бумагах, проходящих через массу чиновных рук и стесняющих самой формой «бумаги» по начальству. В этом письме, идущем помимо конторы тюрьмы, я хочу высказать то, что сказал бы на личном приеме без свидетелей.
Я и невеста моя — М. А. Спиридонова получили отказ в просьбе разрешить нам свидание. Я — просто отказ, она же с мотивом, что Вольский не может быть женихом, ибо он 6 лет женат. Таким образом, вместо простого немотивированного произвола, рассчитанного- как всегда, по отношению к нам — политическим, на создание наибольших оскорблений и угнетения, в отказе приведен именно тот формальный чисто мотив, о котором, как о негодном, я говорил в своем на Ваше имя прошении.
Что значит быть женихом и невестой. Это значит, быть в таких взаимных отношениях, в которых оба лица желают вступить в брак. Под последним подразумевается постоянное сожительство двух лиц, скрепляемое во многих странах религиозным обрядом. Вот именно в этом отношении к Марии Спиридоновой я и состою. Я ее люблю, как свою невесту, и если сверх ожиданий она не умрет после тех отвратительно-гнусных истязаний, преступно примененных к ней правительством, и даже выйдет на волю, то будет моей женой — о чем я заявлял и заявляю. Обратите внимание на следующее: если бы не было у меня и у нее сильных, глубоких мотивов, разве счел бы я возможным, не нелепым заявить администрации о своем близком знакомстве с девушкой, за политическое убийство осужденной на смерть… И после этого не верить, что только истинная связь могла побудить меня и ее просить свидания! Я женат, да! Вы спрашивали моего отца, действительно ли Спиридонова моя невеста. Не говоря о странности этих вопросов, ибо я человек взрослый и самостоятельный, вышедший из-под опеки родителей, я думаю, следовало бы спросить его, женат ли я и где моя жена? Четвертый год я с нею не живу и не знаю, где она, ибо четыре года, как она ушла к другому человеку, с коим, может быть, живет и до сих пор. Вот и это Вы могли узнать у моего отца, и притом точно. Неужели серьезно, а не только для оскорбительной формальной отговорки, можно говорить, что я, как не разведенный формально, не могу быть женихом. Повторяю, это оскорбление мне, да и моей невесте, которая, конечно, знает о моей формальной несвободе. Вам не менее моего известно, что люди женатые и жившие с семьей заводят семьи на стороне и чиновничья мораль с этим мирится. Вам известно, что дают свидания, не справляясь по бумагам. И Вы сочли нужным отказать под таким предлогом…
