Письмо было прочитано во всех камерах. Принято объявить голодовку накануне Пасхи, предъявив ряд требований: увеличить прогулку, вежливое обращение с заключенными и др.

Степанов (начальник тюрьмы) узнал нашу затею и в субботу днем стал ходить по всем камерам и заявлять: «Кто за голодовку — налево, кто против — направо». Из. 500–600 человек налево оказалось нас около 30-ти человек, а остальные, в том числе и лидеры как эсеров, так и эсдеков, оказались на правой стороне. Нас, левых, собрали в одну общую камеру с асфальтовым полом. Мы решили единогласно: в 12 часов ночи накануне Пасхи объявить голодовку. Объявили, а остальные камеры не примкнули.

Примкнула к нам Маруся Спиридонова.

Эсеры начали митинговать, агитировать нас, что нужно бросить голодовку, мы этим погубим Марусю… Мы послали в женское отделение письмо Спиридоновой, указав, что, если она не примет участие в голодовке, мы считаем, после таких истязаний, ее поступок немалодушным. Ответ: «Если хоть один будет голодать, то я с ним».

Сквозь зарешеченное окно камеры проникало достаточно света, чтобы вполне свободно читать и писать. Правда, читать ей было тяжело — один глаз до сих пор не видел, — а писать Марусе не разрешали. Часовым строго-настрого приказано: если увидят в руке Спиридоновой карандаш, немедленно докладывать начальству.

Среди часовых попадались и такие, которые слишком рьяно исполняли приказы. Был один солдат, рыжий здоровенный детина, который просто жизни ей не давал. Казалось, что он не отходит от глазка, наслаждаясь выпавшей ему ролью строгого надзирателя. К заключенной он обращался не иначе как «Эй, ты!». Во время его дежурств Марусе даже приходилось ложиться спать не раздеваясь, — ну, не могла она разоблачаться на глазах у этого рыжего любопытствующего хама!

А между тем день суда близился. Это ее будоражило, заставляя все время пребывать в лихорадочно-приподнятом настроении. Да, ее осудят, она погибнет. Но погибнет, как Жанна д'Арк — на костре, за свой народ! Погибнет, как раньше гибли мученики за веру… Как боярыня Морозова— какие у нее замечательные глаза на картине Сурикова!

Впрочем, что за странные мысли приходят ей в голову! При чем здесь религия? Что там какие-то христианские святые, умершие во имя Бога, который ничего не сделал, чтобы уничтожить несправедливость, царящую на земле! Он — не смог или не захотел, а люди — новые святые, революционеры, к которым принадлежит и она, Маруся Спиридонова, — эти люди сделают то, что не смог сделать Иисус Христос. И не будет больше, никогда не будет девочек со спичками!

Маруся вспоминала Чернышевского — последний сон Веры Павловны, в котором великий писатель рассказывал о будущем устройстве мира. Она действительно считала Чернышевского великим и преклонялась перед ним, а сейчас даже чувствовала себя героиней «Что делать?». Рахметов мог спать на гвоздях, готовясь к предстоящим испытаниям. Но ведь она, Мария Спиридонова, прошла через такие же и более страшные испытания! И готова ко всему, и к смерти… Да, она примет смерть радостно, без жалоб и стонов, она гордо посмотрит в лицо своим палачам!

— Эй, ты! Куда уставилась-то?

Грубый окрик рыжего детины вырвал Марусю из восторженных грез о подвиге. Однако так сразу вернуться к грубой действительности она не могла и смотрела на часового отсутствующими глазами, воображая себя, смелую и гордую, на эшафоте.

— Ну че, не слышишь, что ль? — повторил детина. — Кому говорю, перестань глазеть!

— Вы мне?

Она постаралась сказать это как можно более гордо и независимо, все еще чувствуя себя новой Жанной д'Арк.

— А то кому же!

— Почему же мне нельзя смотреть?

Детина на секунду растерялся, потом рявкнул:

— Не положено!

Маруся улыбнулась, но голову не опустила.

Однако надо подумать о том, что она будет говорить в суде. Ее речь должна прозвучать подобно разорвавшейся бомбе. Да, так и будет! Она подготовит им настоящую бомбу!

Только бы на суде не было Аврамова! Увидеть еще раз его сытую лоснящуюся морду— это выше ее сил.

Маруся словно снова почувствовала ползущие по ее телу волосатые пальцы, липкие толстые губы и содрогнулась от отвращения. Хорошо, что ей недолго осталось мучиться этими воспоминаниями. Смерть не только даст ей возможность принять муки за правое дело, она еще избавит от позора.

А вдруг… Вдруг она ошибается, ее все-таки помилуют? Что тогда?

Мысль о самоубийстве все чаще и чаще приходила ей в голову. Еще свежа была в памяти история с Ветровой — петербургской студенткой, изнасилованной жандармом. Поскольку власти отказывались признать факт изнасилования, Ветрова опрокинула на себя керосинку и подожгла платье. Она умерла страшной смертью — сгорела заживо, но умерла не зря: по стране прокатились волны протеста.

И у нее, у Марии Спиридоновой, не меньше силы духа, чем у Ветровой…

Однако о самоубийстве пока думать рановато, пока нужно бороться другими средствами. Впереди — суд. Жалко, что она все еще не оправилась от аврамовских и ждановских побоев, еще слишком слаба. Эти приступы головной боли, которые путают мысли… Речь, которая будет произнесена на суде, почти сложилась в голове, но ее надо бы записать для верности.

В течение нескольких дней Маруся старалась использовать для записей каждый миг, когда за ней наблюдали не слишком пристально. Слава Богу, рыжий детина дежурил через двое суток на третьи. Другие часовые не были так строги. Кажется, они даже жалели Спиридонову.

Записи Маруся хранила во французской булке, переданной мамой из дома. Булка была довольно большой. Маруся аккуратно разломила ее пополам, выщипала кусочек мягкой серединки и под румяными поджаристыми корочками прятала свою драгоценную рукопись.

Время шло. Кончался февраль, на допросы ее больше не вызывали. Суд мог состояться со дня на день.

Но первый день весны оказался крайне несчастливым.

Возле дверей Марусиной камеры дежурил тот самый ненавистный рыжий детина. Ей показалось, что сегодня он ухмыляется еще более омерзительно, чем всегда. А может быть, и не показалось? После завтрака в камеру вслед за часовым вошла надзирательница.

— Арестованная, встаньте!

Маруся поднялась с жесткой койки, застеленной казенным серым одеялом.

— Отойдите к дверям!

Спиридонова сделала несколько шагов в указанном направлении. Рыжий детина остановился у нее за спиной. Надзирательница откинула одеяло, сбросила тощую подушку и принялась перетряхивать постель.

— В чем, собственно, дело? — возмущенно спросила Маруся. — По какому праву?

Надзирательница не удостоила ее даже взглядом. Вместо нее ответил часовой:

— Велено обыск у тебя произвесть. Так что стой спокойно и жди.

Судя по всему, он был страшно доволен очередным Марусиным унижением.

У Маруси все внутри похолодело, сердце словно подскочило и забилось где-то в горле. Обыск? У нее? Неужели все-таки выследили?

Покончив с постелью, надзирательница встряхнула три толстые книги, переданные Марусе из тюремной библиотеки, а потом стала внимательно осматривать нехитрую утварь заключенной. Чашку, тарелку, чайник… Вот сейчас, сейчас… Неужели все-таки? Нет, не может быть! Это слишком несправедливо! Маруся стала белой как мел. Так и есть: добралась до булки и разломила ее. Свернутые в трубочку тонкие листочки рассыпались и разлетелись по полу. Надзирательница подхватила на лету один из них:

— Это что? В карцер захотела?

Маруся молчала. У нее пропал голос.

— Это что? — грозно повторила надзирательница.

— Недозволенные записи, — услужливо подсказал рыжий. Лучше бы он этого не делал: начальственный гнев обратился на него.

— А ты куда смотрел?

— Виноват, — быстро заморгал, детина бесцветными ресницами. — Не уследил… Может быть, не в мое дежурство?

— Ладно, разберемся…

Надзирательница подобрала листы и быстро вышла из камеры. Рыжий потоптался на пороге, пригрозил арестованной кулаком и тоже вышел, зло хлопнув дверью. Лязгнула тяжелая проржавевшая щеколда.