— Коля учится, привет тебе посылает.
Маруся вздохнула:
— Хорошо. Он обязательно должен учиться дальше, мамочка. Он очень способный мальчик. Он должен потом закончить университет. Я, конечно, уже не смогу, но Женя и Юля помогут тебе с деньгами на его содержание.
У Александры Яковлевны задрожал подбородок.
— Ну что ты говоришь, Марусенька… Может быть, все еще обойдется.
— Нет, мамочка. Но ты не беспокойся, не убивайся за меня. Так было надо. — В глазах Маруси мелькнул лихорадочный огонек. — Поверь, я умру с радостью. А у тебя еще останется, кроме меня, четверо детей. Ты всем им нужна…
— Ну что ты… Ну что ты говоришь-то… — по щекам старой женщины покатились, застревая в морщинках, долго сдерживаемые слезы. — Маруся, можно ли так!
Маруся попыталась приподняться на локте и сказала с неожиданной силой:
— Мамочка, не надо плакать. Я ни о чем не жалею. Хотя нет… Жалею, что не успела покончить с собой и досталась живой этим палачам.
Теперь уже не огонек, а пламя горело в ее глазах. Пламя одержимости. И откуда у нее только силы взялись?
— Марусенька! — испуганно прошептала мать. — Подумай, что ты говоришь-то, Марусенька… Грех!
— Эти темы обсуждать не положено, — вмешался офицер.
Не положено…
А что делать, если домашние, частные дела из-за дочерей так переплелись с политикой? И нельзя рассказать, что через четыре дня после Марусиного покушения на Луженовского в доме, в Жениной квартире, был обыск, что жандармы забрали Марусин личный дневник — черную клеенчатую тетрадку, которую она так берегла и никому не показывала, — что забрали и Женины личные письма, а сама Женя арестована… Впрочем, об этом-то Маруся, скорее всего, знает — в тюрьме новости об арестованных распространяются быстро.
Глотая слезы, Александра Яковлевна принялась было торопливо говорить о Балашове, о Людиной семье, — ее муж отпустил в Тамбов побыть с матерью, сейчас Люда ждет возле тюрьмы, «если бы ты могла встать, моя девочка, ты бы ее увидела», о бабушке, о всяких домашних мелочах… И вдруг замолчала, взяла Марусину руку и прижала к груди. Офицер хотел что-то сказать, но, взглянув в измученное материнское лицо, сдержался. Инструкции инструкциями, однако и у офицера сердце не камень. Он тоже отец, понимает родительские чувства.
Так они и пробыли оставшиеся минуты свидания. Перед уходом Александра Яковлевна наклонилась и подоткнула Марусино одеяло — тем же привычным материнским жестом, как если бы ее дочке было пять лет и мать заглянула попрощаться с ней перед сном.
У ворот Александру Яковлевну ждала Люда. Она подхватила мать под руку:
— Ну что, мамочка? Как Маруся?
Александра Яковлевна взглянула на дочь, и Люде стало не по себе — мама словно постарела на десять лет.
— Совсем… плохо, да? — Голос Люды упал до шепота.
— Пойдем отсюда.
Две женщины медленно двинулись вверх по улице, подальше от этого страшного дома. Люде казалось, что прохожие украдкой оборачиваются и смотрят им вслед. Маруся в Тамбове стала знаменитостью, и ее родные тоже вызывали нездоровый интерес. Досадливо поморщившись от очередного нескромного взгляда, Люда вдруг вспомнила слова любимого героя юности, графа Монте-Кристо: «Любопытные пьют нашу кровь, как мухи пьют кровь раненой лани». В глазах прохожих она не находила участия и сострадания — только опасливое любопытство обывателей.
«Какая мерзость! — подумала Люда. — Бедная Маруся».
А Александра Яковлевна, казалось, ничего этого не замечала. Она медленно шла, опираясь на руку дочери и глядя прямо перед собой. Душой она была все еще там, в холодной тюремной камере, рядом со своей маленькой Марусей.
Завернув за угол, Спиридоновы почти тотчас столкнулись с пожилой женщиной в черном, которую тоже вела под руку молодая. Елизавета Леопольдовна Вольская шла в тюрьму на свидание к младшему сыну. Жена Михаила, Маша, сопровождала ее в надежде вместе со свекровью попасть к мужу.
Увидев Александру Яковлевну, Вольская остановилась.
— Ну как? — участливо спросила она. — Виделись с Марусей? Как она?
— Спасибо, — через силу улыбнулась Александра Яковлевна, — неважно. Совсем неважно.
Вольская все поняла и покачала головой. В городе говорили, что Мария Спиридонова никак не может оправиться от побоев, что она тяжело больна, не встает, что камера, где ее держат, сырая и холодная… Значит, правда? Елизавете Леопольдовне до слез стало жалко несчастную мать: никто не поймет ее лучше, ведь в той же тюрьме и ее собственные мальчики, Мишенька и Володя. В таких же сырых и холодных камерах. А у Володеньки слабое здоровье… Хорошо хоть их не били, как били Марусю.
— А вы тоже на свидание? — спросила Люда. — К Владимиру или к Михаилу?
— К Мишеньке, — Елизавета Леопольдовна печально улыбнулась. — Уж третий день безуспешно ходим. Но сегодня обещали точно пропустить.
— И Машу?
— Бог даст, пропустят, — голос у жены Михаила был тихим и мелодичным, как колокольчик.
— Мишенька подал прошение в Совет министров, — Вольская открыла сумочку и, немного порывшись в ней, достала сложенный пополам листок синей бумаги. — Вот копия, посмотрите.
Люда развернула листок. Четким мелким почерком было выведено:
Санкт-Петербург,
Его Сиятельству
Председателю Совета Министров
ТЕЛЕГРАММА
Четыре месяца арестован по неосновательным подозрениям. Обвинение не предъявлено. Грозит административная ссылка. Покорнейше прошу Ваше Сиятельство принять участие, содействовать освобождению.
Присяжный поверенный
Михаил Вольский
Люда горько усмехнулась. «По неосновательным подозрениям!» Да если бы не Михаил, если бы не его сладкие речи о свободе, равенстве и братстве, то всех этих революционных кружков в городе было бы вполовину меньше! Молодые люди — а особенно девушки — смотрели в рот умному, красивому присяжному поверенному и делали все, к чему он призывал. Михаил метил в вожди, а оказалось, что он обычный позер и краснобай. Да к тому же еще и трус — чуть запахло жареным — сразу в кусты. А речи, значит, говорил так, лишь бы покрасоваться…
— Может быть, и Марусе стоит сделать то же? — осторожно спросила Елизавета Леопольдовна. — Государь милостив… Все-таки ей могут сохранить жизнь…
Александра Яковлевна вспомнила лихорадочный огонь, горевший в глазах ее дочери, Марусину одержимость и тяжело вздохнула. Нет, Маруся прошение посылать не станет. Ей, матери, надо самой искать какие-то другие пути, — если и не для спасения, то хотя бы для облегчения участи ее девочки.
И через некоторое время в газете «Молва» появилась заметка:
ОБРАЩЕНИЕ К РУССКИМ МАТЕРЯМ
К вам, русские матери, обращаюсь! Вас прошу понять мою скорбь, мою тоску!
Вся Россия слышала о моей несчастной дочери. Вникните в мою душу, поймите, как невыносимо знать об истязаниях своего измученного, поруганного ребенка и не помочь ему; видеть, как угасает близкая, дорогая жизнь и не облегчить ее страданий, а знать, что все ее муки только преддверие к казни.
Вы все, матери, у которых умирали дети, имели хоть утешение ходить за ними, ласками успокоить их предсмертную тоску… а я? А моя девочка?
Она умрет одна, с страшным воспоминанием пережитого, в тюрьме, среди чужих, без родной ласки, без матери.
Пусть она виновата, но, отдавая свою молодую жизнь, должна ли она была еще пройти тот крестный путь, через который прошла она?
Вы, матери подрастающих и взрослых дочерей, вспомните, какое поругание, какие нравственные пытки она пережила между этими двумя злодеями, и скажите, должна ли она умереть, не искупила ли она еще свой грех.
Мать Маруси
Александра Спиридонова.
Евгения Александровна и Юлия Александровна Спиридоновы, арестованные по делу своей сестры, вскоре были оправданы военным судом и выпущены на свободу.
Из воспоминаний А. Ежова о заключении в Тамбовской тюрьме:
…Кто-то передал с воли предложение заключенных Якиманского участка в Москве: демонстративно накануне Пасхи объявить по всем тюрьмам голодовку, показав, что мы и в тюрьме можем суметь коллективно протестовать. В это время в тюрьму бросили Марусю Спиридонову, истерзанную, полуживую.
