— Убить их как бешеных собак! — вскочил Максим Катин.

Все заговорили разом, потом так же разом умолкли, и в тишине отчетливо прозвучал голос Надеждина:

— Значит, убить. Богдановича, Луженовского…

— Хорошо бы и губернатора фон Лауница. Тоже большая сволочь! — звонко крикнул Аркадий Сперанский.

— И губернатора фон Лауница. Однако Лауница оставим на потом, сначала нужно разобраться с этими двумя. И пусть жребий решит, кому совершить святое дело.

Все невольно притихли. Одно дело — громко кричать и возмущаться, другое — взять на себя обязательство реально совершить казнь. И возможно, заплатить за это собственной жизнью…

В этот момент низкие тучи грязно-молочного цвета словно расступились, и солнце выглянуло в прогалину. Сразу и снег, и Цна перестали быть серыми и хмурыми, они словно очистились от скверны… «Что это, — подумала Маруся, — может быть, знак? Наверное, знак! Или нет? Ох, какие глупости приходят мне в голову!»

— Не надо жребий, — неожиданно сказала она.

Взгляды присутствующих обратились на Спиридонову. Она казалась на удивление спокойной, только едва заметное дрожание голоса выдавало с трудом сдерживаемое возбуждение.

— Не надо жребий. Я решительно настаиваю, чтобы приговор над Луженовским доверили осуществить мне.

Она поднялась со своего места — с поваленного дерева — и вытянулась перед Неждановым во весь свой небольшой рост.

— Я сделаю. Я сама.

Луч солнца упал на ее лицо. Марусе в этот момент почудилось, что весь народ, вся Россия ждут от нее этого подвига и благословляют на него.

— Я сделаю — торжественно повторила она.

Убийство Богдановича было поручено Максиму Катину и Ивану Кузнецову.

На следующее утро Маруся проснулась со странным чувством. В первый момент показалось — все как обычно, но потом сразу вспомнилось: нет! Нет, теперь между нею и всеми остальными людьми пролегла невидимая черта. Черта, отделяющая жизнь и смерть, преступление и возмездие за преступление. Она, Маруся Спиридонова, теперь не принадлежит себе. Она теперь — только орудие, карающий меч в руках у страдающего народа. «А как же не убий? — Мысль откуда-то из детства мелькнула и пропала. — Так надо, так надо», — убеждала она себя. Убить палача — не значит убить человека. Луженовский не человек, он выродок, он… Это убийство — не смертный грех, Господь услышит ее. Больший грех — не убить, промолчать, примириться, скрыться за свое неведение. Убив Луженовского, она принесет неоценимую пользу, приблизит день революции, тот день, когда «не будет богатых и бедных, господ и рабов, властителей и подвластных», — ну вот, опять ей на ум пришли знакомые с детства строки Священного Писания… Глупости. Пора бы уже отучиться просить прощения и помощи у Господа. Какой Бог? Бога ведь нет…

Где был Бог, когда одни люди мучили и убивали других? И не только сейчас, — вообще на земле лилось и льется столько крови, совершалось и совершается столько несправедливостей и гнусностей… А если Бог палачей не карает, воздать им по заслугам должны сами люди. А все эти «мне отмщение, и аз воздам» — только слова, слова, слова… Пустые слова. Маруся упрямо тряхнула головой, пытаясь прогнать сомнения. Но на душе все равно было как-то тревожно, смутно, неспокойно. И так не хватало того солнечного луча…

В этот день в доме у Ани Авдеевой Маруся встретилась с Кузнецовым. Обычно Иван к Авдеевой не заходил: словно стеснялся шумной молодежной компании. Был он весь какой-то слишком деревенский, посконный и выглядел гораздо старше своих двадцати двух лет. Маруся, как, впрочем, и остальные товарищи, почти ничего о нем не знала. Слышала, что родом он, кажется, из Владимирской губернии, там у него остались мать и младшие братья… Впрочем, в боевую организацию его принимал сам Герман Надеждин, а значит, на Кузнецова можно положиться.

Вопреки обыкновению, гостей у Авдеевой, если не считать Кузнецова, сегодня не было. Аня вместе с Аркадием возились в другой комнате с гектографом, а Иван в одиночестве сидел за столом, подперев рукой лохматую голову. Перед ним в большой чашке стыл крепко заваренный чай. Маруся тоже налила себе чашечку из пузатого, озабоченно попыхивающего самовара и примостилась рядом. Ей было неловко: непонятно, о чем с этим Кузнецовым говорить.

Минут десять они сидели молча, прихлебывая чай. Лицо у Ивана отрешенное, словно мысли витают далеко-далеко. Глаза устремлены прямо перед собой.

Молчание становилось тягостным. Но вдруг Кузнецов оторвался от задумчивого созерцания противоположной стены и взглянул на Марусю:

— Послушайте… Я давно хотел спросить вас, но все не решался…

— Что такое? — Маруся обрадовалась возможности выбраться из неловкой ситуации. — О чем?

— Вы в Бога верите?

От неожиданности она чуть не поперхнулась чаем. Словно он прочел ее давешние мысли…

— В Бога?

— Ну да, в христианского Бога.

— В Христа?

— Да.

— Почему… — начала она и вдруг напористо переспросила: — А вы верите?

Кузнецов усмехнулся.

— Кто верит, тот не возьмется за меч… Я берусь. Да и вы тоже. Он немного помолчал, ожидая, что скажет Маруся. Но она тоже молчала. — Террор нужен, — негромко продолжил Иван. — А раз нужен — значит, убийство позволено. Во имя народа, во имя революции. И ложь тогда позволена, и насилие… Точно ли позволено? Оправдано?

В голосе Ивана явственно прозвучали нотки сомнения.

— Оправдано, — твердо сказала Маруся.

Он опять усмехнулся и как-то неопределенно пожал плечами:

— А если мне противно лгать, если с души воротит?

Маруся возмутилась:

— Я не понимаю, к чему весь этот разговор!

— Да так… Ведь не Христос оправдает убийство. Не Евангелие благословит террор… Христос сказал: «Не убий». А люди все равно убивают. Христос сказал: «Любите друг друга». А разве на свете есть любовь? «Я пришел не судить вас, а спасти…» И кто же из нас спасен?

Маруся подняла голову и посмотрела Ивану прямо в глаза:

— А разве не ради любви мы с вами согласились… — Она запнулась, не в силах выговорить нужное слово. — Разве не ради любви к народу, к людям?

Кузнецов упрямо покачал головой:

— Вот вы барышня, образованная, и я, мужик неотесанный, а все одно — ни вы, ни я не знаем, как так получается: от любви к человеку, к людям мы должны убить, то есть отобрать у человека то, что не нами, а Богом дадено.

Он опять подпер голову рукой и уставился в пространство. Маруся разозлилась.

— Зачем же вы тогда согласились? — резко спросила она= — Никто ведь на аркане вас в организацию не тянул.

— Когда я в партию вступал, я думал, что все для себя решил. Мне было важно, за что мы боремся: за свободу, за справедливость, за правду… Насилие? Во имя народа дозволено и насилие. Ложь? Во имя революции и ложь дозволена. Обман? Во имя партии — да, и обман! А теперь вот вижу, что все не так просто… Даже если цель оправдывает средства… Даже если нужно лгать, обманывать, убивать… Даже тогда не надо говорить, что это позволено, что это оправдано, что это хорошо. Не нужно думать, что ложью жертву приносишь, а убийством душу спасаешь. Нет, надо иметь смелость сказать: это все ужасно. страшно, жестоко, но неизбежно… Но и о спасении забыть тогда надо…

Маруся во все глаза смотрела на него, онемев от изумления. Откуда у него, у крестьянина из Владимирской губернии, такие мысли?

Кузнецов внезапно встал, допил чай одним большим глотком:

— Ну ладно, засиделся я здесь. Пойду.

У самых дверей обернулся:

— А я ведь специально сегодня сюда зашел в надежде вас повидать. Только вижу, что напрасно. И вы мне ничего не ответите…

Дверь за ним давно уже захлопнулась, а Маруся все сидела, сидела, словно пригвожденная к месту…

Точную дату теракта не назначили, и три дня Маруся ходила собранная, серьезная, внутренне готовя себя к тому, что может быть призвана в любой момент. Разговор с Кузнецовым привел к неожиданному результату: она окончательно уверилась в своем предназначении, в своей «миссии». Луженовский должен умереть от ее руки и умрет!