— Медицинскую, — сухо пояснил врач. — Она в ней нуждается, так как ее сильно избили.

Лицо исправника из любезного сразу сделалось жестоким и неприятным.

— Нет, — резко возразил он. — Этого не надо. Ни доктора, ни следователя я к ней не пушу. Сегодня же вечером ее отправят в Тамбов.

Аврамов, дождавшись конца разговора, повернулся и вышел из квартиры. «Я из нее, дряни, душу вытрясу», — бормотал он, сбегая вниз по ступенькам.

В тот же день вечером в кухню к врачу, который днем дежурил у Луженовского, явились странные посетители. Кухарка вызвала барина. Он пришел не сразу, оторвавшись от обычного вечернего чтения газеты. На пороге переминались с ноги на ногу два мужика.

— Что вам угодно? — сердито поинтересовался хозяин квартиры.

— Вы уж извините нас, господин доктор, — робко начал один из пришедших. — Только вот отрядили нас спросить… Что, правда ли Луженовский ранен серьезно?

— Правда. Две пули в живот, задеты легкие и рука.

— Ну и как он… — после минутной заминки спросил другой. — Возможно ли выздоровление?

— Нет, — сухо сказал доктор. — После такого ранения — определенно нет.

Лица мужиков просветлели.

— Есть Бог на небесах, он и явил свою милость! — широко перекрестились они. — Спасибо, господин доктор, на добром слове!

Мужики ушли. Кухарка, вытирая руки о передник, спросила:

— Что барин, звать ли вас в другой раз-то? Это уж третьи, почитай, за сегодня. И как пить дать придут еще!

— Зови, — разрешил доктор. — Хорошие новости должны быстро распространяться.

В одиннадцать вечера арестованную привели в комнату, где ее ожидал судебный следователь. На Марусю было страшно смотреть: распухшее от побоев тело, голова небрежно перевязана, а лицо превратилось в синюю вздутую маску с багровыми кровоподтеками. Ее усадили на стул, поддерживая сзади и сбоку, — без поддержки она не могла сидеть, все время падала. Следователь сначала в ужасе посмотрел на девушку, потом постарался справиться с собой и спросил почти спокойно:

— Ваше имя?

Она смотрела на него, явно не понимая вопроса. Один глаз у нее заплыл совершенно, второй же еле-еле раскрывался.

— Ваше имя? — растерянно повторил следователь.

— Красное… Красное и белое…«— пробормотала Маруся еле слышно.

— Что?

— Они все бегут… одно за другим, одно за другим…

Следователь отодвинул от себя бумагу и ручку.

— Я не могу снимать показания, — решительно сказал он. — Арестованная бредит. Ей необходима медицинская помощь.

Стоявший за спиной Маруси жандарм оглянулся и вопросительно посмотрел на Жданова, прислонившегося к дверному косяку. Тот равнодушно пожал плечами:

— Это дело тюремной администрации.

Следователь, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты.

По телефону разыскали железнодорожного фельдшера Зимина. Ему было приказано сопровождать арестованную во время переезда в Тамбов до станции Терновка.

Дорогу до вокзала Маруся не запомнила. Сознание вернулось, только когда ее втаскивали в вагон. Первое, что она услышала, — гиканье, свист и грубая площадная брань, которой Аврамов награждал ее, казаков, фельдшера, всех, кто подворачивался под руку. Заметив, что арестованная приходит в себя, подъесаул отпихнул поддерживающего ее казака:

— А ну, оставь барышню! Она к твоим рукам непривычная, правда ведь?

Казак ухмыльнулся и отошел. Чтобы не упасть, Маруся прислонилась спиной к стенке купе. Аврамов подошел к ней вплотную, сощурился и вдруг закричал:

— Ну, стреляй же в меня, стреляй! Ну, что же, ведь ты убила Луженовского, убивай и меня!

От него невыносимо несло перегаром, бородавка на щеке дергалась, как жирный черный паук. Фельдшер Зимин, робко наблюдавший из угла эту сцену, вдруг подумал, что маленькая избитая девушка едва до плеча Аврамову достает, и шире он ее раза в три, а вот поди ж ты… Боится он ее, что ли? Или просто так забавляется?

Однако эта забава Аврамову скоро надоела. Он отошел от Маруси на шаг и сказал с пафосом:

— Хорошо тебе все-таки от нас досталось. И правильно- на то мы и казаки, чтобы избивать таких, как ты.

Перед глазами у Маруси опять все поплыло, и она стала медленно сползать по стенке. Зимин успел ее подхватить.

— Воды… — выдавила она из себя, — пожалуйста, дайте воды…

Аврамов, еще не успевший отойти, услышал.

— Не давать! — обернувшись к Зимину, приказал он. — Ничего не давать.

Аврамов оглядел присутствующих, остановил взгляд на приставе Новикове и распорядился:

— Отведите ее в купе второго класса и закройте там.

А Луженовский все это время по-прежнему лежал в квартире исправника. Состояние его было безнадежно, и он об этом догадывался. Но смерть, назначенная ему, была настолько ужасной, что такой и врагу добрые люди не пожелают.

18 января Гаврилу Николаевича перевезли в Тамбов. При нем неотлучно находились его мать и жена, губернатор фон дер Лауниц постоянно справлялся о его здоровье. Хотя врачи определенно ничего не говорили, сам Гаврила Николаевич понимал, что обречен. Еще из Борисоглебска он велел исправнику отправить тамбовскому губернатору телеграмму: «Умираю. Попросите у Государя за детей. Берегите себя». Поздно вечером, до приезда матери, пожелал причаститься, — не верил, что увидит следующее утро. Однако смерть к нему не спешила — Гаврила Николаевич прожил еще двадцать шесть мучительных дней.

Умирал Луженовский долго и страшно — после Марусиного выстрела здоровый организм тридцатичетырехлетнего мужчины все еще боролся, пытаясь сохранить остатки жизни, теплившиеся в разлагавшемся заживо жирном теле. Гноящиеся раны смердели так, что невозможно было находиться не только у постели больною, но и в соседней комнате. Потом началось рожистое воспаление живота, грозящее перекинуться на все тело. Особенно мучительны были перевязки — к бинтам прилипали не только сгнившая кожа, но и большие куски живого мяса.

Говорил он мало, когда был в сознании, стонал от боли. Если боль отпускала, лежал, уставив глаза в потолок, и о чем-то думал. Вспоминал ли прошедшее, жалел ли о содеянном? Этого не знает никто.

Как-то раз, впрочем, от него услышали: «Действительно, я хватил через край…»

Отпевали Луженовского на сыропустной неделе в Кафедральном соборе города Тамбова. Служили ректор Тамбовской Семинарии архимандрит Феодор, кафедральный протоиерей Озеров и законоучитель тамбовской мужской гимназии протоиерей Бельский. Похоронили его в фамильном склепе дворян Луженовских. в имении Токаревка.

Однако память по себе Гаврила Николаевич оставил в Тамбовской губернии долгую. Говорят, в 1906 и 1907 годах по многим деревням крестьяне заказывали молебны за здравие Марии-избавительницы, впрочем, может быть, это только слухи. Зато достоверно известно другое: спустя десять лет, уже после Февральской революции 1917 года, пришедшие с фронта солдаты на празднике Пасхи сломали фамильный склеп, извлекли останки Луженовского и до вечера таскали их по улицам, свистя и улюлюкая. Потом, вдоволь натешившись, на площади у церкви разложили громадный костер. В ею огне и сгорело то, что некогда было тамбовским помещиком, советником тамбовского губернского правления Гаврилой Николаевичем Луженовским.

В купе второго класса, куда Марусю определил Аврамов, вместе с ней находились фельдшер Зимин и пристав Новиков. Новиков уснул почти тотчас же, сладко похрюкивая носом на соседней полке, а Зимин сидел у Маруси в изголовье и время от времени смачивал ей губы водой. Маруся полуспала, полубредила. Ей чудилось, что она снова ночует на станции Жердевка, а Луженовский уже проехал, она опоздала, опоздала… «Ах, нет, — внезапно очнувшись от какого-то толчка, вспомнила она. — Все случилось. Я сделала все как надо».

Зимин легонько тряс ее за плечо.

— Барышня, послушайте, — шепотом сказал он. — Четвертый час ночи… Сейчас будет Терновка, мне выходить.

— Да… — Маруся никак не могла понять, что он ей говорит. — Да…

— Барышня…

Вдруг дверь купе широко распахнулась. На пороге стоял Аврамов. Зимин резко отшатнулся от. Маруси — так велик был страх перед казачьим подъесаулом. Поезд замедлял ход.