Музыка умолкла, чары рассеялись, но плача словно бы никогда и не было. Паоло увидел Джорджию и, прихватив обоих близнецов под мышки, встал, чтобы поставить ей тарелку и чашку.

— Доброе утро, — сказал Аурелио, глядя куда-то в пустоту рядом с тем местом, где села Джорджия. Трудно было представить, что он не может видеть ее, что его такие ясные, темно-синие глаза не шлют сознанию никаких образов.

— Хорошо выспались? — спросила Джорджия.

— Великолепно, — ответил Аурелио. — Я всегда сплю отлично, когда ничто не отделяет меня от луны и звезд. А как спалось вам?

«Интересно, — подумала Джорджия, — знает ли он о том, что на сеновал она взбиралась для того, чтобы вернуться в свой, чужой для Аурелио мир. О Странниках ему, похоже, было кое-что известно, но понял бы он, что и Джорджия принадлежит к ним, если бы не ее вчерашняя оплошность? И знает ли он, что, помимо нее, в комнате сейчас находятся еще три Странника.»

— Так себе, — ответила она честно.

Вскоре близнецы уснули на коленях Паоло, а девочек давно уже успокоили музыка и вкусная еда на столе. Остальные завтракали, сохраняя дружелюбное молчание. Джорджия размышляла о том, не растолстеет ли она, уминая булочки и джем сразу же после ужина в своем собственном мире. Тереза готовила значительно лучше, чем Мора. Поданная ею совсем простая домашняя пища была свежей и на редкость вкусной. Джорджия накануне вела сама с собой долгие жаркие дебаты насчет того, стоит ли в эту ночь совершать новый переход из мира в мир — в понедельник ведь отоспаться ей не удастся. Но ее тянуло в Ремору. Простая, такая счастливая семейная жизнь конюшего, лошади и возможность в любой момент проехаться верхом, крепнущая дружба с Чезаре и еще один случай снова увидеть Люсьена — нет, устоять было просто невозможно. Школа как-нибудь перебьется.

Повелительный стук в дверь нарушил царившую в кухне идиллию. Положив близнецов в их колыбельку, Паоло подошел к двери и отворил ее. У порога стоял герцог Джильи. Его сопровождали Гаэтано и Фалько, а за ними виднелась остановившаяся во дворе большая карета с изображенным на ней гербом ди Кимичи.

— Приветствую, Саріtапо, — сказал Никколо, пользуясь званием, на которое, строго говоря, Паоло имел право только в течение недели Звездных Скачек. Это было знаком большой благосклонности. Похоже, что герцог был в прекрасном расположении духа. — Равно как и прекрасную хозяйку дома, — добавил Никколо, посылая воздушный поцелуй в сторону Терезы.

— Тысяча извинений за то, что я вновь столь неожиданно появляюсь у вас, но сыновья рассказали мне о ваших гостях, и я не мог упустить возможность самому их увидеть.

Взгляд герцога обежал собравшихся за столом. Кто из них Дзинти, можно было без труда догадаться по экзотичным, ярких расцветок одеждам. На Джорджию Никколо не обратил никакого внимания, приняв ее за еще одну представительницу семейства Паоло. Зато разобраться, куда следует отнести Лючиано и Детриджа, оказалось сложнее. Судя по их одежде, к конюшням они не могли иметь отношения.

— Позвольте представить наших гостей, — заговорил Паоло. — Вас, несомненно, привлекла музыка Дзинти, или манушей, как они предпочитают себя называть — Рафаэллы и Аурелио Вивоиде.

Мануши поднялись, почтительно приветствуя герцога. Дружелюбным жестом Никколо попросил их сесть.

— А это два других наших почтенных гостя из Беллеции, — спокойно продолжил Паоло. — Доктор Гульельмо Кринаморте и его сын Лючиано.

Последовали новые поклоны, а затем герцог представил собравшимся своих сыновей. Ум Никколо лихорадочно работал, стараясь понять, каким образом эти два беллецианца сочетаются с конюшнями Овна. Имена их не были знакомы герцогу, и всё же что-то в этих людях затрагивало какие-то дальние уголки его памяти. Как не раз случалось и прежде, герцог чувствовал, что в Овне происходит нечто, о чем ему следовало бы знать.

Пока длились взаимные представления, Фалько стоял, опираясь на костыли и глядел на счастливое семейство с той же жгучей завистью, что и Джорджия незадолго перед этим. Девочка была тронута горькой печалью, очевидно читавшейся на лице Фалько. Хотя его семейство и властвовало в Талии, оно не в силах было сделать Фалько здоровым. Сомневалась Джорджия и в том, что трапезы во дворцах ди Кимичи носили такой же теплый и непринужденный характер, как завтрак в этой кухне.

Фалько передвинулся так, чтобы сесть на скамью рядом с Аурелио.

— Вы сыграете нам? — прошептал он. — Мы столько рассказывали о вас отцу.

Аурелио нахмурился. Джорджия поняла, что музыкант готов отказать, но Рафаэлла прошептала ему что-то, и он передумал.

— Я не отправлюсь к вам во дворец, — предельно вежливым тоном проговорил он, обращаясь к Никколо. — Мы не менестрели. Мы играем для собственного удовольствия. Тем не менее, мы ценим истинных любителей музыки, а сын вашей светлости, несомненно, принадлежит к ним. С разрешения синьора Паоло, я сыграю у него во дворе и буду рад, если вы останетесь послушать меня.

Никколо это не слишком понравилось, но он знал, что спорить бесполезно. Ди Кимичи вышли во двор, где Тереза уже расставила для всех скамейки и стулья. И полились звуки музыки, подобной которой никто никогда не слышал в округе Овна.

Музыка всё еще длилась, когда Лючиано, подозвав жестом Джорджию и Чезаре, прошел вместе с ними в конюшню.

— Ну, какого вы теперь мнения о ди Кимичи? — спросил он.

— Младшие, по-моему, совсем не такие, как их отец, — сказал Чезаре.

— Хотел бы я знать, можно ли доверять им, — проговорил Лючиано. — Младшие и впрямь выглядят порядочными ребятами, но герцог Никколо… Я уверен, что именно он отдал приказ убить мать Арианны. На его руках кровь.

— И не впервые, — заметил Чезаре. — Нам в Реморе уже приходилось и прежде слыхать подобные истории.

— Но ведь то, что ты познакомишь их со своим Родольфо, не причинит никакого вреда? — спросила Джорджия. — Я имею в виду, что, так или иначе, он вряд ли сумеет чем-то помочь Фалько.

— Могу сказать тебе только одно, — ответил Лючиано. — Если Родольфо может что-то сделать, он не откажет в этом из-за того, что Фалько принадлежит к ди Кимичи.

В толпе прохожих, останавливавшихся в то утро, чтобы послушать игру на арфе, никто не обращал внимания на невысокого коренастого мужчину в грязном синем плаще. Энрико, естественно, последовал за покинувшими папский дворец Никколо и его сыновьями. Представлялся к тому же удобный случай поближе присмотреться к конюшням Овна. Он проскользнул между слушателями во двор, а там пробрался к задней стене конюшни, намереваясь, пока все поглощены музыкой, проверить, что там творится с лошадьми.

Энрико приложил глаз к дырке от выпавшего из доски сучка и увидел трех совещавшихся о чем-то подростков. Двое были те, за которыми он следил до самой Санта Фины, а третьим — тот, с которым он видел их на площади, где они впервые встретили музыканта. Энрико хорошо знал, что это ученик сенатора Родольфо из Беллеции, но, тем не менее, шпиону стало не по себе, когда он увидел его так близко от себя.

Энрико поспешно сотворил «Руку Фортуны», знак, состоящий в том, что человек тремя средними пальцами правой руки прикасается к бровям и груди. Знаком этим тальянцы стремились отвратить от себя беду. «Боже!» — прошептал он, покрываясь потом. Было в этом мальчике что-то таинственное, почти сверхъестественное. Хотя Энрико, которому пришлось однажды держать мальчишку в своих руках, знал, что тот состоит из плоти и крови, что-то необъяснимое всё равно оставалось. Было время, когда у него отсутствовала тень, а потом, когда Энрико и его хозяин собирались уже представить мальчика в качестве некоего монстра, тень неожиданно появилась. Энрико помнил, как его тогдашний хозяин, Ринальдо ди Кимичи, был заинтригован этим.

Что всё это означает, Энрико не понимал, и это вызывало в нем раздражение. Он был шпионом и обязан был знать больше, чем кто бы то ни было, о своей жертве… а по возможности и о своем нанимателе. Лючиано же поставил его в тупик. Энрико не любил терпеть неудачи и не выносил всего, что напоминало о них. Тем более, что в его сознании что-то связывало мальчика с другой вызывавшей тревогу и беспокойство загадкой — исчезновением Джулианы, невесты Энрико.