Сначала медленно, а потом быстрее – когда началась быстрая часть Rondo alla turca, та самая, которая всегда нравилась моей бабушке и которая почти никогда у меня не получалась, – и я под аккомпанемент Моцарта выложил на стол:

масло сливочное – две пачки;

яйца – десять штук. Даша говорила, что лучше двадцать, но я почему-то купил только десять – не помню почему;

молоко – два пакета, на них еще такие смешные буренки были нарисованы;

сливки тридцати – тридцати пяти процентов жирности. Даша объясняла, что в принципе можно меньше, но лучше 35-процентные. Помню, что в ближайшем магазине таких сливок не было, и пришлось идти в другой – по ту сторону Ленинградки;

мука пшеничная, высший сорт – один кг;

шоколад горький – три плитки;

миндаль. Даша просила миндаль купить обязательно, хотя бы сто граммов, и я радовался, что его нашел, и поэтому купил двести;

сладкий ликер для торта – я принес ликер «Моцарт», и сейчас Вольфганг Амадей с этикетки раскланивался с Вольфгангом Амадеем Мособлсовнархоза РСФСР. Пудинг, знакомься, это Алиса. Алиса, знакомься, это пудинг.

Еще Даша сказала купить спиртное для нас и чего-то пожрать. Я принес Chivas Rеgal и сыр. Эмменталь или маасдам. С дырками.

И тут Моцарт Мособлсовнархоза кончился. И появилась Даша. Она поцеловала меня, и я проснулся. Хотя это был не сон. Я не знаю, как это объяснить, да и вообще пока «это» не начнет происходить с вами – нет никакого смысла «это» обсуждать. Поверьте мне. Ну в смысле тебе. Ты – это Бог. Хотя возможно, что это сказал твой второй.

– Откуда ты? – спросил я Дашу.

– Хорошо, – ответила мне Даша, даже не попытавшись объяснить, что в «этом» хорошего.

– Но ведь «это», – тут я замолчал, пытаясь хоть как-то осознать «это».

– Откуда ты узнала, где я? – выпалил вдруг я. Вряд ли можно было придумать вопрос глупее.

– Как откуда? – нашла достойный ответ Даша. А потом спохватилась: – А где мои туфли?

Какое-то время мы с Дашей искали ее туфли, как будто ничего важнее не было на свете. Не нашли. «Это» продолжало происходить.

– Знаешь, у меня такое чувство, что я что-то забыла, – сказала Даша. И вдруг обняла меня, прильнула. – Ты меня любишь?

И когда она сказала это, я понял, что именно забыла Даша: что мы никогда не говорили с ней о любви, – мы предпочитали заниматься любовью, а не говорить о любви. Хотя нет, говорили – тогда, когда она впервые пришла, она сказала в этой самой комнате: «Может, перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?» Кто-то может сказать, что она вовсе не о любви говорила, но я уверен, что о любви.

Тогда я, разумеется, трахнул ее, и именно это я должен был сделать сейчас, но вместо этого почему-то замямлил:

– Ой, ну что ты говоришь такое, – высвободился из Дашиных объятий и сказал, стараясь не смотреть на нее: – Ты подожди меня… я сейчас уйду ненадолго…

– Нет, – вцепилась в меня Даша.

– Что такое? Почему?

– Я не знаю. Я не могу… – Даша чуть не плакала.

– Что ты не можешь?

– Мне кажется, я должна тебя все время видеть…

– Мне… я ж яиц только десяток купил, а ты просила два. – «Это» начало проникать внутрь меня – я даже себя убедил, что «это» очень веская причина уйти. Дашу, похоже, я тоже в этом убедил.

– Я веду себя как дура, – поникла она.

– Если хочешь, можешь пойти со мной.

Я не мог «этого» придумать, но я «это» придумал. И я не мог «этого» сделать, но я «это» сделал. Точнее, «это» сделало «это». Я пропустил Дашу в кабину лифта, нажал на кнопку первого этажа, а сам остался снаружи. Даша все поняла и молча смотрела мне в глаза, пока дверь лифта тяжелой гильотиной отсекала нас друг от друга. А потом лифт медленно поехал вниз. Или вверх. Неважно. Почему-то я обратил внимание, что это был лифт крутой фирмы OTIS. Хотя это было абсолютно не важно. Важно другое: лифта в нашем доме на Соколе никогда не было. Ни лифта крутой фирмы OTIS, ни лифта другой фирмы. Вообще никакого лифта в нашем доме на Соколе не было.

Не знаю, как «это» объяснить, знаю одно: пока «это» не начнет происходить с вами – нет никакого смысла «это» обсуждать.

И тут опять появился ты. Ну в смысле ты снова стал быть. И твой второй тоже. Причем не только быть, но еще открывать купленный мною виски и разливать его по стаканам. А твой второй – не только стал быть, но еще и сыр начал резать. С дырками. Эмменталь или маасдам. Тоже мною купленный. А может, наоборот – твой второй разливал, а ты сыр с дырками резал. Не знаю.

– Хоть бы постучал, – пробурчал я то ли тому, кто сыр резал, то ли тому, кто виски разливал.

– Нам показалось, что кто-то разговаривал, – сказал тот, кто резал сыр. А тот, кто разливал, – тот молча кивнул: мол, точно кто-то разговаривал.

– Тем более, – продолжал я дерзить обоим. И тому, кто разливал, и тому, кто резал сыр. Тот, кто разливал, – он уже разлил и протянул нам стаканы.

А тот, кто сыр резал, – тоже закончил резать и подвинул тарелочку – мол, готово.

– Она вернется? – спросил я вас.

– Вернется, – ответил тот, кто разливал.

– И не вернется, – добавил тот, кто резал.

И мы все выпили. Втроем. А Моцарт Мособлсовнархоза РСФСР – он снова заиграл. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Если быть точным, пили мы не втроем, а вчетвером. С нами еще Николай Иосифович был. Который «Беккер». И который пианино. Тот из вас, кто сыр резал, – он же его прям на «Беккере» резал, ну и пригласил Николая Иосифовича. А тот, который виски разливал, – он бокалы на фоно поставил. Ну и тоже пригласил, получается. В общем, на четверых пили. А тот, который разливал, – он на Николая Иосифовича покосился и тому, кто сыр резал, кивнул: смотри, мол. А у «Беккера» же на крышке татуировка. Ну не татуировка, конечно, а надпись: «Бога нет». Это я ему очень давно набил. Ну хорошо, не набил – ключом нацарапал. В общем, тот, который сыр резал, усмехается и декламирует:

– Быть или не быть – вот в чем вопрос.

Ну я ж говорю – выпили мы. А тот, который на разливе, – туда же:

– Скончаться. Сном забыться. Уснуть… и видеть сны.

И ржут. Оба. А тот, кто сыр резал, – чего-то там про связь времен задвинул. Мол, распалась она. А тот, что разливал, – в ответ тому, кто резал: порвалась дней связующая нить. Типа: как мне обрывки их соединить. Ну и снова пьем. Сыром закусываем. Кстати, о сыре. Ну то есть о Боге. Хотя нет, все-таки о сыре. Нет, все-таки о том, кто этот сыр резал. Ну или о том, кто разливал виски. Сейчас это неважно. Важно другое: будет жалко, если тебя все-таки нет.

Сейчас объясню: ты – как те дырки в сыре. В эмментале или маасдаме. Дырки – они абсолютно бесполезные, ненужные, но без них сыр – это не сыр. Вот так и ты. Мы без тебя – это уже не мы. Кстати, пока пили, я понял разницу между вами: тобой и твоим вторым. Ну тем, кто виски разливал, и тем, кто сыр резал. Вы как те дырки в сыре. А вот какие вы дырки – это не от вас зависит. А от сыра. От нас то есть. Мы ведь разные: маасдам там или эмменталь.

Потом наступило похмелье. Потомы – они разные бывают. Похмелья – тоже. Потомы иногда бывают даже без похмелья. Но похмелье всегда наступает потом. Короче, потом наступило похмелье.

Я сейчас не про тот «потом», что было после моего дня рождения десять лет назад, – с того «потома» все и началось, и в том «потоме» было похмелье и Моцарт; и не про то безалкогольное похмелье, что было после безалкогольных поминок Тефали, моей учительницы музыки, – в результате того «потома» я оказался в Израиле; я сейчас про тот «потом», что наступил после того, как мир скособочился и «это» начало происходить со мной. Хотя, возможно, все это части одного большого «потома». Это как Большой взрыв, только этот – потом. Большой потом. Ну или это звенья одного большого похмелья. Кстати, конкретно это похмелье было не просто большим, оно было чудовищным. Говорят, что где-то в Хорватии существует музей похмелья. Этот «потом» мог бы там быть главным экспонатом.