– Боишься… тогда я скажу.

И она действительно говорит то, что знаю я, но боюсь сказать: «Я не Даша; а те, кто хотят свою Дашу сберечь, потеряют ее». У тебя, кажется, не Дашу, а душу, но какая разница?

«Какую девушку вы хотите пригласить?» – течет сладкий, как ликер «Моцарт», голос; «Любую, но не Дашу», – решаю я, не зная, что решаю свою судьбу; «Мне кажется, что мы кем-то обмануты», – говорит не Даша; «Можно я буду звать тебя Недашей?» – говорю я, но говорю это не Даше и не не Даше – я говорю это Недаше, и говорю это не сейчас, а сейчас я молчу, и она молчит; кажется, мы совсем чужие, у нас нет ничего общего; хотя нет, не так – у нас общий сценарий, и по этому сценарию я ухожу – ненадолго, кажется, меня ждут в библиотеке – ты и твой второй; или нет, тут же нет библиотеки; впрочем, лифта здесь тоже нет, и я не хочу никуда уходить, но Даша просит меня купить запчасти для самого лучшего торта мира и даже дает мне список:

Так предписано, и я ухожу, а когда возвращаюсь – Даши нет. Вообще ничего нет, и только иголка скрипит на закончившемся Моцарте Мособлсовнархоза РСФСР. Я стою посреди бабушкиной квартиры на Соколе, и мне хочется одного: умереть. Уснуть. И видеть сны, быть может.

Еще никогда мне так не хотелось не быть. Но ни умереть, ни уснуть не получилось – появились ты и твой второй. Ну не появились, а стали снова быть. Один из вас протянул мне письмо. Кажется, ты. Не знаю. Тот, который сыр резал. Хотя нет: тот, что на разливе был. Не знаю. Неважно. Важно, что я сразу понял, что это за письмо. И от кого. Я не хотел его читать. Не хотел знать, что там написано. Я хотел одного: не быть. А ты, ну или твой второй, открыл конверт и начал читать вслух:

И вы снова исчезли. Ну стали не быть. И ты, и твой второй. Тот, кто разливал, и тот, кто сыр резал. А Николай Иосифович – ну тот, который «Беккер», тот, на котором ты или твой второй сыр резали, тот, который четвертым с нами пил, – он сказал мне:

– Она сделала это ради тебя. – Николай Иосифович был очень расстроен. Казалось, что теперь у него все клавиши – черные.

– Как… как это произошло? – спросил я его.

– Аннигиляция, – пожал он плечами.

Не знаю, как это – пожать плечами – удалось пианино, у которого не было даже канделябров, но ему это удалось. А после того, как он пожал плечами, я спросил:

– Ей… ей было больно?

– Нет, – ответил мне Николай Иосифович. – Все произошло мгновенно. Вспышка света и ветер. Скрипка и немножко нервно.

А потом он отошел к окну и закурил, хотя раньше я его никогда с сигаретой не видел. Ну я ж говорю: он был очень расстроен. И я спросил его:

– За что он нас так мучает?

Николай Иосифович повернулся ко мне и усмехнулся траурно-черными клавишами:

– Этими вопросами надо задаваться в конце жизни.

Сейчас, похоже, самое время. Конец жизни – через два часа и восемнадцать минут. За что ты нас так мучаешь? Ты – это Бог. Ну если ты, конечно, вообще есть. Ну а через два часа и восемнадцать минут – вспышка света и ветер. Вернее, уже через два часа и семнадцать с половиной минут.

Это я, конечно, так – для красного словца. Ну про вспышку света и ветер. Убьют меня совсем не так. Но и это не важно. Вернее, важно, конечно, но не очень. Результат-то одинаков. А вот что важно – это успеть все рассказать. И еще важно: потома не будет. Оставшиеся мне два часа и семнадцать минут закончатся, а потома не будет. Похмелье, может, и будет, даже наверняка, а вот потома – не будет. Но это я сейчас понимаю. А тогда – тогда я надеялся. Как и она, кем бы она ни была. Дашей, не Дашей или Недашей – но она надеялась. На этот самый «когда-нибудь» и на тот самый «может быть». Верила. Ну в то, что если собрать все яйца в корзину – то покажут мультик. Как и миллионы других верующих в тебя. Они же тоже в это верят – ну что, когда игра закончится, ты покажешь им мультик. Ты – это Бог. И что будет прекрасный загробный «потом». Хер. Потома – не будет. Николай Иосифович, тот который «Беккер», это прекрасно понимал. Он докурил, затушил окурок о свою переднюю ножку и сам себе захлопнул крышку. Мол, разговор окончен. И перестал быть. Вместе с татуировкой «Бога нет». А вместе с татуированным фортепьяно перестала быть и бабушкина квартира на Соколе. И Москва. Зато опять стал быть Иерусалим. И лужа. Та, что до того, как мир перекосило, всегда жила на Дорот Ришоним, 5, а сейчас обитала на Дорот Ришоним, 7. И в ней еще время отражалось. Кстати, о времени: когда лужа замерзла – время тоже замерзло. А когда Николай Иосифович в сердцах хлопнул своей крышкой – мол, пойми уже, идиот, потома не будет, – лед разбился. Ну и время снова пошло. Но как-то неровно, волнами. Время – его штормило. И лужу тоже. И меня тоже штормило. Нас всех троих штормило. В унисон. Ну потому что опять подул мусорный ветер. А от этого ветра пошли волны на луже. Да еще и теплый снег начал падать. И девятый вал. Видели у Айвазовского? Ну вот с лужей та же херня случилась. И со мной тоже. И со временем. Часовая стрелка вцепилась в минутную, и их вертело то в одну сторону, то в другую; а секундную в какую-то загогулину закрутило. Видели, наверное, как клоуны на утренниках из шариков длинных таких такс и жирафов делают? Вот так и секундную стрелку завернуло. Может, в жирафа, а может, в таксу. А потом – вообще какая-то хтонь началась. Ну как после того, как ты со своим вторым у меня сосиски жарили. И совки серебряные для уборки крошек со стола притащили. Сосиски были из супера, а совочки из девятнадцатого века. Тогда у меня раковина забилась. А Михалыч из СССР пришел и пробил ее. Вот и сейчас так – только без серебряных совочков с ручками из слоновой кости. А забитая раковина – величиной с мир. И гигантский Михалыч пришел из СССР и пробил во всемирной раковине затор. Михалыч – он все может. А мир стал уходить в воронку. И меня туда тоже затянуло. А вынырнул я в бабушкиной квартире на Соколе. Но это была не совсем та квартира. Вернее, совсем не та. В ней как будто евроремонт сделали. Но именно как будто. Ну потому что никакого евроремонта не было. Он был, но как будто. Не знаю, как объяснить. Вот когда-то иерусалимский лифт привез меня в 1972 год. Точнее, в 19 февраля 1972 года. А еще точнее, в Нью-Йорк 19 февраля 1972 года. В клуб Slug’s. Там еще Ли Моргана убили в тот день. Ну это я потом узнал. И про Нью-Йорк, и про Slug’s, и про Моргана. А первое, что я увидел тогда, – это снег. И этот снег был какой-то нерусский. Его было много, но он был нерусский. Из него не хотелось лепить снежки, в него не хотелось упасть. Вот и с квартирой так же. В ее плечо не хотелось уткнуться. Глупо, но в ней нельзя было курить. Даже на кухне. Нет, этого нигде, естественно, не было написано, но было ясно, что в ней нельзя курить. Даже на кухне. Потому что евроремонт. Хотя его не было. Из невидимых колонок играл Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. А еще в прихожей стояли одноразовые тапочки. Или лежали. Не знаю, как правильнее. Короче, они там были. Тапочки. Белые такие, как в гостинице. У нас раньше с бабушкой не только одноразовых тапочек в прихожей – и прихожей-то не было. Да и никогда моя еврейская бабушка не признала бы эти тапочки одноразовыми. Но у нас этих тапочек и не было. Как и прихожей. В общем, стою я в прихожей, которой не было, туплю, Моцарта слушаю. Турецкий марш. И тут я услышал голоса. Твой голос и твоего второго. Слов было не разобрать, и я пошел на звук. Ты и твой второй сидели на кухне и разговаривали. И ты и твой второй – в одинаковых одноразовых тапочках.

Таких же тапочках, как в прихожей, которой не было. А вы – были. И разговаривали. Ты спрашивал своего второго: знаешь, чем отличается Содерберг от Тарковского? Ну или наоборот, твой второй у тебя спрашивал. Не разберешь – тапочки-то у вас одинаковые. Я, кстати, отлично знал, чем отличается Содерберг от Тарковского, – евроремонтом, но у тебя был свой ответ, даже лучше. Ну или у твоего второго. Короче, кто-то из вас двоих ответил другому: там, где у Тарковского любовь, у Содерберга – всего лишь интрижка и секс. А другой, усмехнувшись, добавил: и сразу хочется сбежать к Тарковскому. И тут вы заметили меня. Ты замолчал и уставился на меня. А твой второй – он просто молча уставился на меня. Ну или наоборот. А я тоже сначала на вас уставился. А потом заметил мониторы. Мониторы – это такие телевизоры после евроремонта. Они перед вами были. Один перед тобой, а второй – перед твоим вторым. И на этих телевизорах после евроремонта шел мультик. Насколько я понимаю, мультик был один и тот же. И у тебя на мониторе, и у твоего второго. Я собрался было уставиться на мультик, но не успел. Ты вдруг резко спросил меня: «А почему ты не переобулся?» А твой второй добавил, но мягче: «Там же в прихожей тапочки есть, одноразовые». Ну или наоборот было: твой второй резко спросил, а ты мягко добавил. Я в школу за все десять лет вторую обувь раз пять принес, не больше, а переобувался из этих пяти только три раза, а тут почему-то послушался. Не знаю почему. Может, это девятый вал так на меня подействовал, а может, Николай Иосифович. Ну когда он сигарету об переднюю ножку затушил и сам себе крышку захлопнул. А может, евроремонт так действует. Даже если его нет. В общем, я пошел в прихожую, которой не было, быстренько снял свои кроссовки, сунул ноги в одноразовые тапочки – там, кстати, тапочки всех размеров были, а когда вернулся в этих тапочках на кухню, ты монитор выключал. Ну тот телевизор с евроремонтом. И твой второй тоже. Чтобы я мультик не увидел. Наверняка это тот самый мультик был, что ты обещал всем показать. Ну, может, и не обещал, но все верили, что ты его покажешь. Потом. Ну когда последние станут первыми, а зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Верили и собирали смиренно эти гребаные яйца в эти гребаные корзины. Может, даже я верил. Черт его знает. В тебя не верил – а в мультик верил. Но сейчас вы выключали мониторы с мультиком и молча смотрели на меня. И в твоих глазах были титры: потома не будет. А у твоего второго было написано: и мультика тоже. Ну или наоборот. У твоего второго – что не будет потома, а у тебя – что мультика. Неважно. Важно, что не будет. Ни потома, ни мультика.