Я и сейчас не знаю, что это значит. Может, конечно, смерть мне объяснит. Ну вот придет за мной скоро и объяснит. Смерть придет через семь тысяч пятьсот пятьдесят восемь секунд. И объяснит. Я в секундах стал считать – ну, мне показалось, что так смерть не так быстро придет. Но это была ошибка. Я ведь говорил уже вроде, что живу с ошибками. Ну и вот – очередная. Да и вряд ли смерть будет терять время на объяснения. Хотя не знаю. Ну да я много чего не знаю. А еще носки эти. С фламинго. Я много раз пытался купить такие же носки, как тот мой правый, сгинувший в не мире. С фламинго. И не мог найти. Нет, в мире носков с фламинго до черта, но все они какие-то не такие. Вот вроде кажется сначала – такие, а берешь в руки – нет, не такие. Не знаю, как это объяснить. Но я много чего не знаю – про двери эти, например. Ну которые я на помойку выкинул и которые у тебя в филиалах не мира стоят. И про тебя – есть ты или нет – тоже не знаю. Ну, может, действительно смерть мне все объяснит через эти семь тысяч с чем-то секунд, и я пойму хоть что-то. Про тебя. Про носки с фламинго. Про двери. Или про себя хотя бы.

В общем, если я сейчас мало что понимаю из того, что произошло со мной, то тогда я понимал еще меньше. Вернее, вообще ничего не понимал. Причем не понимал не головой, хотя головой это вообще понять невозможно, я даже не знаю, как я не понимал. Наверное, не понимал, как курица, которой отрубили голову, но она не может это понять – ну потому что голову ей уже отрубили и понимать ей нечем, но она не может это понять и продолжает бежать без головы. Вот так и я. Голова у меня, правда, была, у меня только носок правый пропал, но я все равно ничего не понимал и продолжал стоять на улице Шивтей Исраэль и смотреть, как на месте почты Бога что-то строили. Не знаю, сколько я там стоял. А потом мой телефон включился. Ну в не мире связи не было же, а здесь – в мире – появилась. Нет, не Даша. Двадцать раз звонил Мордехай – мой начальник. Оставил пятнадцать голосовых сообщений. Я даже их прослушивать не стал. Избави нас Бог от подробностей, как говорила смерть своему пейджеру. Еще восемь звонков с незнакомого номера. Перезваниваю. Тупо как-то, на автомате. Незнакомый женский голос нежно заорал в трубку: «Идиот, где тебя носит?!» Идиот я не знал, как объяснить, где меня носит, и поэтому молчал. Ну и еще потому, что не знал, кто эта женщина, назвавшая меня идиотом. Хотя и был согласен. А голос не унимался: «Двигай скорей ко мне – муж в ночь ушел». Наверняка надо было так и сделать, но я был в одном носке, и к тому же это было бы непорядочно по отношению ко всем троим: и к незнакомому мне женскому голосу, и к мужу незнакомого мне женского голоса, который ушел в ночь, ну и еще по отношению к тому идиоту, которому звонил незнакомый мне женский голос, муж которого ушел в ночь. В общем, чувствуя себя еще большим идиотом, чем прежде, я объяснил все это незнакомому мне женскому голосу. Ну что она ошиблась номером и что я в одном носке, – на этом месте незнакомый мне женский голос повесил трубку. А потом позвонила Майя через алеф. Она сказала, что у нас – ну то есть у нашей группы «Лучше не будет» – скоро еще одно выступление. Что на нее вышел очень крутой продюсер и что я должен готовиться. Как именно я должен готовиться, Майя через алеф не сказала и повесила трубку. Ну, избави нас Бог от подробностей. А потом позвонила Недаша, сказала, что она – ну то есть она и ее муж, похожий на жопу носорога, – ну этого, про жопу носорога, она не сказала, конечно, – она просто сказала, что она и ее муж еще в Париже, муж ушел по делам, а она принимает ванну с видом на Эйфелеву башню. И сказала, что может включить видео и показать мне. Я не очень понял, что конкретно Недаша хотела мне показать: себя в ванной или Эйфелеву башню, но отказался от обеих. Ну потому как избави нас Бог от подробностей. А еще Недаша спросила: как там Мартышка? Видимо, Поллак рассказал уже, что отдал собаку мне. А я не знал, как там Мартышка, и не знал, как сказать об этом Недаше, и поэтому сделал вид, что пропала связь и я ее не слышу. Ну потому как избави нас Бог от подробностей.

А потом меня арестовали. Прямо в одном носке. По подозрению в теракте. Ну типа это я взорвал здание по адресу Шивтей Исраэль, 24. И требовали подробностей.

Дальнейшее было похоже, ну, как будто ты начал исповедовать кубизм. Ты – это Бог. А кубизм – это направление такое в искусстве. Ну вот все выглядело так, как будто бы ты насмотрелся Пикассо, Фернана Леже и стал исповедовать кубизм. И заново мир создал. По канонам кубизма. Причем это был еще тот кубизм – ебанутый на весь свой куб. Ну и мир был такой же. Прямоугольник камеры; квадрат комнаты для допросов, куда меня таскали из прямоугольника камеры; непроницаемые ромбы следователей, допрашивающих меня в квадрате для допросов, куда меня приводили из прямоугольника камеры; ну и лестница. Та, по которой меня водили из прямоугольника камеры в квадрат, где меня допрашивали ромбы-следователи. Один ромб был всегда небрит и хорошим, второй же – женщиной и сукой. Ну это традиция такая у ромбов – хороший и плохой полицейский. Хотя я ведь даже не знал толком, кто меня арестовал – Моссад, Шабак или еще чего пострашнее. А ромбы не говорили, вернее, как раз говорили: тут мы задаем вопросы. Ну это тоже традиция такая. У ромбов. Вообще, было полное ощущение, что ромбы эти со мной в тетрис играли. И тот ромб, что небритый, и тот, что сука. Ромбы засыпали меня вопросами, я не отвечал – вернее, сначала я отвечал, но их не устраивали мои ответы, и они снова и снова задавали свои вопросы: откуда я взял взрывчатку, на кого я работаю и где мой второй носок, – в общем, я перестал отвечать, и вопросы быстро забивали всю мою голову. Ну и сгорали. Как в тетрисе. А потом меня отправляли из квадрата в прямоугольник. По лестнице. Лестница, соединяющая прямоугольник с квадратом, – ее вообще нарисовал Марсель Дюшан. Ну, помните его «Обнаженная, спускающаяся по лестнице»? Нормальный человек, правда, не видел там никакой обнаженной, а ненормальные не допустили эту картину к выставке с формулировкой «что обнаженная не должна спускаться по лестнице, она должна лежать».

В квадрате я лежал на двухэтажной шконке, сделанной в форме многоугольника. Скорее всего, это был правильный додекаэдр. А может, неправильный додекаэдр, не знаю. Но я лежал в прямоугольнике камеры на первом этаже многоугольника тюремной шконки, как та обнаженная с картины Марселя Дюшана, которая, по мнению ненормальных кубистов, не должна идти по лестнице; а в голове по-прежнему тетрисом накапливались вопросы – не те, что мне задавали ромбы, и тот, что небритый, и тот, что сука, – а другие: что происходит; почему Даша не берет трубку, хотя этот-то вопрос я мог бы и не задавать – телефон у меня отобрали; как мне сказать Недаше, что я потерял Мартышку; как я должен готовиться к выступлению нашей группы «Лучше не будет»; и, естественно, почему я не куст сирени. На все эти вопросы у меня не было ответов, и они тоже сгорали у меня в голове; а потом я засыпал, или мне казалось, что я засыпал, и мне снилось, что меня нет, ну вот как нет этой самой обнаженной на картине Марселя Дюваля «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», а может, это мне и не снилось, и меня действительно не было, но потом меня будили и отправляли по лестнице в квадрат для допросов. И так повторялось изо дня в день. Картины в стиле кубизма асимметричны и неправдоподобны, созданы грубыми штрихами и лишены реалистичности. В них не учтены перспективные аспекты и приглушена колоритная гамма. Вот и моя жизнь была асимметрична и неправдоподобна, без всякой перспективы.

Ну я ж говорю: кубизм, ебанутый на весь свой куб.

А еще в кубизме практиковали относительность. Двадцать минут, после обеда. На обед, кстати, в кубизме был борщ. Всегда. Не знаю, почему борщ, и не знаю, почему всегда и как это вписывается в концепцию кубизма, ну если, конечно, в кубизме вообще есть какая-то концепция, – но на обед в кубизме всегда был борщ. Вкусный. Завтраки и ужины в кубизме были дерьмовые, полдника вообще не было, а вот борщ был… ну, как будто его Хуан Грис готовил или Жорж Брак. Вот такой борщ. Ебанутый на весь борщ. Как и сам куб.