Бабушка установила билборды на всех перекрестках: «Эрендира лучше всех», «Что за жизнь без Эрендиры» и «Всего пятьдесят сентаво», и к Эрендире выстроилась очередь, похожая на змею с живыми позвонками. Очередь, состоящая из хуев. Очередь из хуев – это очень хуевая очередь. All your need is love, насвистывает бабушка, сидящая под зонтиком у входа в шатер Эрендиры; и последние станут первыми, как надеются в очереди в шатер Эрендиры; ставший первым протягивает деньги бабушке и заходит внутрь шатра Эрендиры; бабушка прячет деньги; Эрендира прикована к кровати стальным поводком, как тот страус, что погиб при пожаре; спина Эрендиры стерта до крови, она лежит неподвижно, даже не реагируя, когда один мужчина на ней сменяет другого мужчину; солнце опускается и поднимается в такт фрикциям мужчин, что опускаются и поднимаются на неподвижном теле Эрендиры; дыхание солнца тяжелое и прерывистое, и в такт этому дыханию дышит нескончаемая очередь к шатру; любовь, любовь, любовь, радуется бессердечная бабушка, сидящая под зонтиком у входа в шатер; хуй – это глагол, а любовь как акт лишена глагола; один, два, три – считает про себя парень, чтобы не кончить слишком быстро; еще восемь лет, семь месяцев и десять дней – считает Эрендира; миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года – считает голос; не судите, да не судимы будете – считает бабушка; рядом с шатром Эрендиры открываются лотки с швармой и напитками; простите им, ибо иногда лучше жевать; еще восемь лет, семь месяцев и три дня; напротив шатра открывается отделение банка «Апоалим»; все, что тебе нужно, это любовь и банк «Апоалим»; банк «Апоалим» – он не только банк, но и друг, и поэтому прямо на месте можно оформить экспресс-кредит на посещение Эрендиры; еще восемь лет и семь месяцев; Иерусалим то разрушают, то отстраивают вновь, чтобы снова разрушить; еще восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней; солнце с тихим стоном кончает за горизонт, и бабушка кричит очереди, чтобы приходили завтра; будете первыми, обещает она последним; Эрендира плачет, всего-то восемь лет осталось – утешает бабушка Эрендиру и дирижерски взмахивает зонтиком; звучит музыка, оркестранты получают по пятьдесят сентаво за каждую песню, вот только вальсы стоят дороже, потому что вальсы самые грустные; разумеется, все оплачивает собой Эрендира, в том числе и грустные вальсы, которые стоят дороже; три года, шесть месяцев и два дня; миллионный день с начала новой эры наступит 28 ноября 2738 года; люди, страусы, пророки – все танцуют под грустные вальсы, и только бабушка сидит неподвижно около входа в палатку, похожая на огромного белого кита, которого вытащили на берег, – и все это отражается в луже, той самой, что раньше лежала на Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежит на Дорот Ришоним, 7.

А может, это вовсе не бабушка – там, у шатра, – а ты сидишь. Под зонтиком. Ты – это Бог. Ты таскаешь нас по рынкам и ярмаркам и подкладываешь под любого, кто в состоянии заплатить пятьдесят сентаво. Как будто мы виноваты, что когда-то там подул ветер несчастий. Это Габриель Гарсия Маркес так назвал, а у тебя это первородным грехом зовется. Ну когда теплый снег и мусорный ветер одновременно. Ну а мы – мы простодушные, и должны расплачиваться за это. Хотя, как говорила бабушка Эрендиры, тебе век не расплатиться за это. А еще и лужа издевается: изменим жизнь к лучшему. Ну в смысле: умешчул к ьнзиж минемзи. И кстати, знаешь, сколько я на письма к тебе отвечал? Восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней. Восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней в отделении почты «Сердце Иерусалима», что на улице Агриппа, 42. Проклятое место, булгаковская Голгофа. Ну меня хотя бы стальным поводком не приковывали, как Эрендиру. Я просто в рекламу поверил. Ты и фирма Phillips призывали: умешчул к ьнзиж минемзи. Ну я и купился.

Дослушайте это сообщение до конца: я расскажу вам об этих восьми годах, пяти месяцах и четырнадцати днях.

Аж прям жалко себя стало. Ну и из-за срока этого, что я оттянул, – восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней, – и из-за того, что меня убьют скоро. Хотя чего уж теперь. Человек простодушен и смертен. А вот Иерусалим – вечен.

А еще он, как известно, она.

В смысле Иерусалим – она. Женского рода. Она – вечна. Ну или, по крайней мере, мы так думаем. Мы – это евреи. Иерусалиму, кстати, похер, что мы, евреи, о нем думаем. И уж тем более похер, что о нем думают неевреи. Он вечен, да и вообще он – это она.

В вечности тоже бывает утро. И по утрам, когда Иерусалим просыпается, он пялится в одну точку – ну то есть она просыпается и она пялится в одну точку. Вспоминает, что она существует и что ей надо бы продолжить существовать дальше. У Иерусалима на прикроватной тумбочке стоит шкатулка. В шкатулке – семьдесят драгоценных камней. Бриллианты, сапфиры, изумруды. Еще Соломон собирал. Ну и другие тоже. На каждом камешке – одно из семидесяти имен Иерусалима написано. Иерусалим выбирает себе имя на сегодня и идет поссать. Ссыт уже как Адонай Ире или там Байт аль-Макдис. Потом закуривает. Ну или сначала ссыт, закуривает, а только потом выбирает себе имя на сегодня. Ир Ха-Кедоша, к примеру, или Уру-Салим. Как получится. Но все семьдесят Иерусалимов курят. Ссут, понятно, тоже все. Курит Иерусалим самокрутки. Голландская бумага, настоящий табак – Ashford Von Eicken или Captain Black. Делает пару затяжек, листает айфон. Эсэмэски от бывших первых, пропущенные звонки и касамы от желающих стать первым. Ну эсэмэски от бывших Иерусалим не читает – сразу вносит в черный список. Если скоро война или выборы – записывается на очередную гименопластику и к стилисту. Рекламу игнорирует, за дикпики – банит.

Мессии и коты вьются вокруг ног Иерусалима – голодны, полуодеты. Она лениво гладит и тех и других: глаза котов полны заката, а сердца мессий – полны рассвета. Ну или наоборот. Мэр Иерусалима приносит Иерусалиму кофе, а если иерусалимская ночь была бурной – то пива. Иерусалим закуривает вторую сигаретку. Под кофе. Ну или под пиво – если иерусалимская ночь была бурной. Кофе Иерусалиму варят тут же, а пиво – в Бельгии. Chimay Blauw или La Chouffe. Потом душ. Часто с сигаретой – ну особенно если иерусалимская ночь была бурной. Великий All the Jazz видели? Ну вот так примерно. После душа Иерусалим встает голой перед зеркалом, рассматривает себя. Многоугольник скул, холмов, колен. Вади. Иногда она это вади бреет начисто. В общем, надменна и ебабельна, несмотря на возраст. Струйки воды после душа текут по телу Иерусалима: мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров. Это все дети Иерусалима. Отцы разные – и дети тоже разные.

От тебя – от своего первого – у Иерусалима храмы: и Первый, и Второй. Ну это так Иерусалим сама говорит: анализ на ДНК никто не проводил, да и вообще неизвестно, есть ли ты и есть ли у тебя ДНК. Потом от других – церкви и мечети, синагоги, миквы, монастыри, магазины, – всех и не упомнишь, этих других. Современные девочки говорят «бывшие». Иерусалим – современная девочка, хотя ей и четыре тысячи лет. И от многочисленных родов на теле Иерусалима остались растяжки. Иерусалим сначала пыталась что-то сделать – ну там всякие обертывания: голубой глиной, шоколадом, водорослями, кажется, даже говном и хумусом. Микродермамбразия. Молитвы и заговоры. Химический пилинг. Йога и каббала. Лазерная коррекция. Праведники, монахи, адморы. Блаженные и святые. Миостимуляция. Мезотерапия. Абдоминопластика. Хуй. Хуй – в смысле без толку, хотя и хуй тоже пробовала. Хуй. Ну в смысле – ничего не помогает. В конце концов растяжки просто стали улицами Иерусалима. Вот улица Бен-Йехуда – улица шириною с сон; она была главной улицей Иерусалима еще до основания Израиля, а еще на ней была Даша с двадцать девятой по девяносто четвертую секунду, и эти цифры выбиты зубилом в моих зрачках. Растяжка немаленькая – 940 шагов. А еще там, на Бен-Йехуда, есть место по имени Место – 545 шагов, если мерить от улицы Кинг Джордж, и 395, если идти от Кикар Цион. Мира и горя мимо. Несмотря ни на что – время, беды, роды, – грудь у Иерусалима прекрасной формы. Капля воды лужей блестит под левой грудью, на Дорот Ришоним. Той лужей, что всегда была на Дорот Ришоним, 5, а сейчас блестит на Дорот Ришоним, 7. А около этой лужи родинкой сижу я. Но это было давно. А сейчас я сижу в квартире моей бабушки, что на метро «Сокол», и жить мне осталось всего ничего. Два часа двадцать минут. Это очень мало, особенно по сравнению с вечностью. Через два часа и двадцать минут меня убьют. А мир – мир останется прежним. Это один гениальный еврей сказал. Мир останется лживым, мир останется вечным – он и правда гениальный поэт, этот русский еврей. Иосиф Бродский. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. Ну если ты вообще есть. Это уже я к гению примазываюсь. А Иерусалим – он вечен. И он – это она.