Через два часа и девять минут я снова оступлюсь. В последний раз. Жалко, что не под Stumblin’ in

Бозон Хиггса

Ну а тогда – я оступился под Stumblin’ in и полетел вниз. Оступился в мире и полетел вниз – в не мир. Хотя полетел вниз – это не совсем правильно. Вернее, совсем не правильно. Там, где я падал – между миром и не миром, – нет этого: верх, низ. Так что, может, я и не падал. Право, лево – этого там тоже нет. И сено-солома нет. Между миром и не миром вообще ничего нет. Кстати, меня тоже не было. То есть я как бы был, но меня не было. Рук, глаз, тела – этого всего не было. Даже члена – я это первым делом проверил. Не было. То есть вообще ни хуя не было – в прямом и переносном смысле. Но это я сначала так думал, что ничего нет. Это вот как с кварками и лептонами. Мне про них сумасшедший Авраам рассказывал. Ну который профессор Гарварда. Нормальный человек понять это, естественно, не может, но я был пьян и все понял. Кварки – они как люди. Бывают истинные, очарованные и странные. Про лептоны я, правда, ничего не знаю – когда Авраам про них рассказывал, я за второй ходил. Ну и вот когда мы вторую пили, Авраам про бозон Хиггса рассказал. Ну потому что про бозон Хиггса можно хоть что-то понять только после первой. И до третьей. А после третьей про бозон Хиггса уже ничего невозможно понять. Так говорил сумасшедший Авраам – профессор Гарварда, – а он-то понимает и бозонах, и в водке. В общем, всё – и люди и вещи – состоит из этих кварков и лептонов. Странные люди состоят из странных кварков, а истинные вещи – из истинных. Влюбленные девушки – из очарованных. Но чтобы все эти кварки могли как-то понять друг друга – нужна еще одна частица. Ну это как у людей. Им, чтобы понять друг друга, нужна водка, а кваркам – бозон Хиггса. Благодаря этому самому бозону, как уверяет Авраам, частицы приобретают массу. Ну то есть начинают быть. Это уже я сказал. Ну что вы хотите – мы вторую тогда почти прикончили. А Аврааму – понравилось. Не водка, хотя и водка тоже, а определение мое – про быть. До того, что он за третьей сам пошел. И рассказал потом, что этот самый бозон Хиггса ученые несколько десятилетий искали, а когда нашли – то назвали чертовой частицей. А потом выпили и переименовали в частицу Бога. Но сути это не меняет, ты или твой второй – вы позволяете всему быть. Странными, истинными и очарованными. Ну если вы, конечно, есть.

П А Ж и О

Не знаю, сколько десятилетий я где-то между миром и не миром искал бозон Хиггса, но я его нашел. Хотя я не его искал, а Дашу. А бозон Хиггса меня сам нашел. Подошел и сказал: здрасте. Ну, не так, конечно. Он же вообще невидим. И ни ходить, ни разговаривать не умеет. Бозон Хиггса – элементарная частица с массой 125,26 ± 0,21 ГэВ/с и временем жизни 1,56⋅10–22 с (не знаю, что это значит, спросите у Авраама, только водки не забудьте купить).

Возможно, ты или твой второй просто позволили всему быть. И мне тоже. Ну это если вы сами есть – и ты, и твой второй. Ну или бозон Хиггса позволил быть тебе и твоему второму, а вы уже, в свою очередь, позволили быть всему остальному. В любом случае оказалось, что в этом самом ничего – полно всего. Ну вот не прям всего – Даши там не было. И Недаши не было. Были буквы. Вся эта тьма над бездной буквально кишела буквами. Даже, наверное, не так. Она и была буквами. Странные многоножки китайских иероглифов, истинные муравьи русского алфавита и очарованные скарабеи иврита парили во тьме над бездной, как летающие люди Шагала. Буквы – они как люди, только умеют летать.

И из этих летающих букв Шагала – Хиггса ты и составил слово. Которое было в начале. Которое было Бог. Ну если ты, конечно, есть.

А еще ты, в бесконечной всемилости своей, мурмурацию изобрел. Помимо бозона Хиггса и водки. Смешное слово – мурмурация. Наверняка тебе его кот какой-то на ушко намурлыкал. Мейн-кун или курильский бобтейл. Но точно не сфинкс – эти не умеют мурлыкать. А слово это мурчащее, которое тебе подсказал мейн-кун или курильский бобтейл, обозначает явление, когда тысячи птиц сбиваются в громадные стаи и создают удивительно красивые небесные фигуры, постоянно сжимаясь и разжимаясь. Вот и буквы так: они то собирались в стаи, образовывая слова и смыслы, то распадались снова на алфавит.

Ой то есть блядь может ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему там где справедливость там нет любви чтобы доказать существование Бога надо его убить если Бога нет то это его вина я обязательно приду к тебе

Богу все равно есть он или нет как я рада слышать твой голос можно я буду тебя звать Недашей Бог если бы ты был настоящим Богом что бы ты сделал в самом понятии Бога отсутствует всякий смысл зато он придает смысл всему остальному плата за вход разум пусть у меня вырастут сиськи this is the end Богу все равно Богу все равно Богу все равно.

А потом вдруг откуда-то оттуда, там же не было ни верха, ни низа, ни право, ни лево – там было только там, и из этого «там» прозвучал голос. Ржавый. Ржавый голос сказал, что я должен из букв П, А, Ж и О собрать слово «вечность». Я собрался объяснить этому ржавому голосу, что это старый анекдот и что вообще не смешно, но не успел. Потому что упал. Прямо на эту самую П А Ж и О.

Я не дышал, а она улыбалась

Кстати, эту свою П А Ж и О я отбил основательно. Об не мир. В не мире не было ничего, кроме песка, и я основательно отбил свою П А Ж и О об этот песок. В сотворенном тобой мире – ну если ты есть, конечно, – все делается через задницу. Как оказалось, в не мире – тоже. В не мире, в котором все делается через задницу, не было ничего, кроме песка и меня, который сидел отбитой задницей на этом песке. А когда я переместил свою задницу влево – то увидел Дашу. Она сидела на песке, смотрела на меня и улыбалась. А я – разучился дышать. И какое-то время мы смотрели друг на друга молча – я не дышал, а она улыбалась. Где-то там – между миром и не миром – буквы выстраивались в стаи: вопросы, ответы и восклицания. Они говорили за нас, ну потому что мы сами не могли говорить. И про то, где она была, и про то, где был я; с кем она была и с кем был я – все это ненужное, неважное рассказывали буквы, а мы сидели с Дашей и смотрели друг на друга. Я не дышал, а Даша – улыбалась. Шагаловские летающие люди и бозоны Хиггса говорили о нашей любви – о той самой, о которой мы с Дашей никогда сами не говорили. Но мы их не слушали – мы сидели и смотрели друг на друга. Я не дышал, а Даша улыбалась. Истинные муравьи русского алфавита плакали, а очарованные скарабеи иврита – смеялись. А потом очарованные скарабеи плакали, а истинные муравьи смеялись. Это называется мурмурацией. Ну или исповедью. А мы с Дашей молчали. Я не дышал, а Даша улыбалась. А странные многоножки китайских иероглифов хранили наши тайны. Хотя у нас с Дашей не было никаких тайн: я не дышал, а она – улыбалась. Это называется исповедью. А потом летающие люди Шагала сложились в слова: может, ты уже перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему? А бозоны Хиггса добавили: оторви уже наконец свою задницу и сделай это.

Мурмурировали, мурмурировали да не вымурмурили

Ну я так и сделал. Оторвал уже наконец свою задницу от песка, ну и это. Очень боялся, что кончу быстро, и все время твердил про себя: мурмурировали, мурмурировали, да не вымурмурили. Мурмурировали, мурмурировали, да не вымурмурили. Мурмурировали, мурмурировали, да не вымурмурили. А потом вдруг заметил, что в месте, где ничего не было, кроме песка, еще одна парочка трахается. Не мы с Дашей, а еще одна. Метрах в ста от нас с Дашей. Мы просто позу решили поменять для мурмурирования – вот я и заметил их. Ну как «их» – это был еще один я, а вот лица девушки я не видел. Но потом они тоже решили позу поменять, ну, для мурмурирования, – и я увидел, что это Недаша. Там, со мной. В ста метрах от меня. А тот я – он тоже меня заметил. Но остановиться мы не могли – ни тот я, который с Дашей, ни тот, который с Недашей. И мы мурмурировали, мурмурировали, пока еще одного меня не увидели. Он, в смысле я, – с не Дашей был. А еще, забыл сказать, – где-то в этом месте, где не было ничего, кроме песка, Джерри Гарсия играл на гитаре. Как в «Забриски-пойнт» Антониони. А потом вся пустыня расцвела обнаженными телами. Ну, как в «Забриски-пойнт» Антониони. В месте, где не было ничего, кроме песка, было штук пятнадцать меня. И все занимались любовью. С Дашей, с Недашей, с не Дашей; кажется, даже с Дарьей из «Забриски-пойнт» Антониони. Но не уверен. Они далеко были. Ну в смысле я. Кажется, еще один я был с той Ленкой, которая Pink Floyd. А еще один я – с Таней. Тоже Pink Floyd. Только Ленка The Dark Side, а Таня – Wish You Were Here. Ну я, кажется, рассказывал. Девчонки из моего плейлиста имени Бродского. И Марина Том Уэйтс – там тоже была. И еще один я с ней трахался. Маринка как была сумасбродной в жизни и в постели – так и осталась. Та Еременко, что научила меня всему, – тоже была. И еще кое-чему научила того меня, что был с ней сейчас. И мы все мурмурировали, мурмурировали, а потом кончили. Одновременно. И Даша, и Недаша, обе Pink Floyd, не Даша и даже Дарья из «Забриски-пойнт». Хотя, может, это все-таки и не она была. И все штук пятнадцать меня тоже кончили. И Джерри Гарсия – тоже кончил. Ну в смысле прекратил играть. А где-то там – между миром и не миром – титры пошли. Из очарованных скарабеев и истинных муравьев. А может, из летающих людей Шагала, не знаю. Титры к моему личному Забриски-пойнт. Но я их не видел, если честно, ну потому что я отрубился. Все штук пятнадцать меня отрубились. Одновременно. В общем, мурмурировали, мурмурировали, да не вымурмурили.