И тогда ее спросил дождь: о чем ты?

– О том… о том… что я не та, что мне помнится, или, по крайней мере, думаю, что не та…

Голос Даши гнулся под тяжестью слов, которые он сам и произносил, пьяно шатался, а потом, коротко вскрикнув на очередном «я не понимаю», споткнулся и упал. В смысле, умолк. Остался только дождь.

И тут сквозь дождь послышался твой голос. А может, не сквозь дождь, а сквозь сон.

– И что будем с ними делать? – спросил ты.

А второй – плечами пожал. Это прям сквозь дождь было слышно – что он плечами пожал. И сквозь сон. А может, наоборот все было: второй спросил, а ты плечами пожал.

– Вечно у этих людей все не так, – продолжал ворчать тот, который спрашивал.

– То яблоко сожрут, то точку G обнаружат, – подхватил тот, что пожимал плечами.

– Оставьте их в покое, – посоветовал дождь.

Ты и твой второй задумались. Это прям сквозь дождь было слышно, что вы задумались.

– Наверное, надо бы… – начал кто-то из вас.

– Не надо! – отрезал другой.

– А что, если…

– Не стоит!

– Тогда, может быть, нужно…

– Не нужно!

– Да ты заколебал! – возмутился первый. Хотя черт вас знает, кто из вас первый. Ну, в общем, тот, кто предлагал. А тот, кто не предлагал, – он обиделся. Это прям сквозь дождь было слышно, что он обиделся. А Даша вдруг снова заговорила. Сквозь сон.

– Понимаешь, я помню всякие события, но совсем не помню, что я там была…

Я хотел было сказать, что понимаю, но снова почему-то не смог, и тогда дождь снова сказал это вместо меня:

– Понимаю.

А молчавший все это время сон сказал:

– Может, правда оставить их покое?

– Ну и чем это кончится? – воинственно воскликнул тот, обидчивый.

А тот, который обидел этого обидчивого, ничего не сказал. Он задумался – ну про то, чем это кончится. Это прям сквозь дождь было слышно, что он задумался. И сквозь сон это тоже было слышно. А сон – он не знал, чем это может кончиться. Ну если оставить в покое. Дождь тоже не знал. А тот, который задумался, – он наконец додумался, ну чем это может кончиться, и сказал:

– Это кончится как у Содерберга.

– А что там не так у Содерберга? – полюбопытствовал дождь. И сон тоже полюбопытствовал.

– Голливудская мелодрама, – скривился кто-то из вас. Это прям сквозь сон было видно, что скривился.

– Без логики и смысла, – согласно кивнул головой второй. Это прям сквозь дождь было видно, что кивнул.

– Без логики и смысла – это как во сне? – спросил сон.

– Нет, – ответили вы. И тот, что скривился, и тот, что не кривлялся, а кивал.

– А как это тогда? – спросил сон.

И дождь тоже спросил:

– А как это тогда?

– Это как в жизни, – сказал кто-то из вас. А другой подтвердил: мол, без логики и смысла – это как в жизни.

Сон чуть не проснулся от всего этого, а дождь – он чуть в дожде не захлебнулся. Все было как в жизни – без логики и смысла.

А потом вы надолго замолчали. И ты замолчал, и твой второй. И только дождь стекал по окнам бабушкиной квартиры на Соколе прямо в лужу. Ту, что всегда жила на Дорот Ришоним, 5, а когда мир перекосило, стала жить на Дорот Ришоним, 7. Так прошли весна, лето и осень. Мы с Дашей – хотя это и не Даша была, но неважно, – мы с Дашей на это не особо обращали внимание, нам не до этого было; мы и про то, что началась зима, узнали от дождя. Он замерз. А это только зимой может быть. Ну или ты чудо явил. Ты – это Бог. В общем, дождь замерз и стал инеем на окне. Зато мы с Дашей – хотя это и не Даша была – смогли разговаривать. Нет, мы и раньше с ней разговаривали – вздохами, стонами и оргазмами. Наречиями без речи. Деепричастиями без причастия. А зимой мы стали разговаривать еще и дыханием. Мы дышали на замерзшее окно, и там появлялись слова.

«Как можно любить меня? – выдыхала она. – Ведь я не существую».

«Если тебя нет, то и меня нет», – ежиком дышал я на окно.

«Как можно любить сон?» – спрашивала она.

«Ты – мой сон», – отвечал я.

«Тогда не просыпайся», – дышала Даша. Хотя это не Даша была.

А я – я не просыпался. Может, даже это и не я был. А она, ну которая не Даша была, – она тоже не просыпалась. Все это было похоже на БДСМ – игру, где оба партнера забыли стоп-слово. Но мы его специально забыли. И я и она не хотели возвращаться в тот мир. Ну который был по ту сторону окна. Мир, который существовал по ту сторону лужи. Не знаю, почему ты создал мир, в котором любовь невозможна по ту сторону лужи. Ты – это Бог. И иногда мы слышали твой голос сквозь замерзший дождь на стекле. И голос твоего второго тоже слышали. Сквозь сон. Ну или наоборот: твой голос мы сквозь сон слышали, а голос твоего второго – сквозь дождь.

– Когда эта ким-ки-дуковщина кончится? – ворчал ты, кивая на нас. Это сквозь иней было слышно – как ты кивал. А твой второй – он плечами пожимал. Это сквозь сон было слышно – ну как твой второй плечами пожимал. А может, все наоборот было: второй кивал, а ты пожимал. Сквозь сон и замерзший дождь. А Даша, которая не Даша была, услышав это – ну что ты кивал, а твой второй плечами пожимал, – взволнованно дышала на окно: «Я очень боюсь, что время возьмет и кончится. Мы не готовы к этому – ни ты, ни я».

А я, ну который, возможно, и не я был, не знал, что сказать, и только обнимал ее. Ну потому что я тоже очень боялся, что время кончится. И еще я знал, что мы действительно к этому не готовы: ни Даша, которая не Дашей была, ни я. Хотя это, возможно, не я был.

Время действительно скоро кончится. Через два часа и шестнадцать минут. Я, ну тот я, который точно я, к этому не готов, но оно кончится. Через два часа и шестнадцать минут.

Поэты многое про любовь знали. Ну и про лужу тоже. Знать про лужу поэтам – сам Бог велел. Ну то есть ты. А может, и твой второй тоже велел. И про замерзший дождь на окне бабушкиной квартиры на Соколе поэты, естественно, тоже знали. С той стороны зеркального стекла – называл это Арсений Тарковский. Он сам знал и сыну своему Андрею показал путь туда – по лестнице, как головокруженье, сквозь влажную сирень. А БГ это увидел в «Зеркале» Андрея Тарковского. А может, и просто в зеркале. Когда брился. Или просто себя с похмелья рассматривал. Ну и сказал: боже, ну и рожа у тебя, Борис Борисович. Ну не совсем так. Мне кажется, что это лишь игра с той стороны зеркального стекла – вот так сказал. А про рожу и похмелье я все выдумал, простите, Борис Борисович.

И про сон поэты тоже все знали.

Что ты делаешь? Смотрю твой сон. Так могли бы говорить между собой Тарковские – отец и сын. И наверняка говорили, БГ свидетель. Кстати, про нас поэты тоже все знали. Арсений Александрович разглядел за этим стеклом главное. Ну про нас с Дашей. Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявленье. И это правда. Все так и было. И не важно: я это был или не я. Для поэтов это не имеет значения. Ах, только б не кончалась эта ночь – это уже БГ. И тоже про нас с Дашей. Даже если это и не Даша была.

А тем временем зима за окном закончилась. Ну или ты опять чудо явил. Ты – это Бог.

Короче, опять весна началась. Ким-ки-дуковский цикл: весна, лето, осень, зима и опять весна. Он же тоже поэтом был и тоже все про нас знал.

А про весну – это мы по дождю поняли. И что этот дождь последний – тоже поняли. Ну потому что последний дождь – уже почти не дождь, – так БГ говорил про тот наш последний дождь. А Арсений Тарковский предупреждал, что судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке. Я, который наверняка не я был, уговаривал ее, которая не Даша была, бежать, хотя что значит бежать – мы же могли взять и уйти, и просто спуститься на лифте, которого не было. Но Даша, которая не Даша была, хотя это совершенно не важно, важно другое: она плакала и, плача, говорила, что не может. Что она обещала тебе. Ты – это Бог. Я, который наверняка был не я, но это не важно, важно, что я пытался убедить ее, что это было во сне, но она упрямо качала головой: обещание, данное Богу во сне, остается обещанием Богу. И мы никуда не сбежали. А в хрустале пульсировали реки, дымились горы, брезжили моря; и если верить в то, что завтра будет новый день, тогда совсем легко. Но легко не было. И было совершенно ясно, что нового дня у нас не будет.