Ну, вернее, из-за Хрусталёва, которого сыграл Цыганов. Он в этом сериале молчит. Он вообще во всех сериалах молчит, но не во всех сериалах из-за него голая Евгения Брик сидит на лавочке и курит. А Цыганов – кофе варит. В турке. Он в этом сериале такой – слегка бог. А может, даже не слегка. Такой – самовлюбленный. Слегка. А может, и не слегка. Прям как ты. Из-за него голая женщина у подъезда курит, а у тебя кофе из турки убегает – и все. Ну не у тебя, а у Цыганова в сериале «Оттепель». Хотя, может, и у тебя тоже. Я про кофе. Кстати, когда сериал вышел – знатоки утверждали, что, мол, это не настоящая голая Брик курит, а дублерша. Это я к тому, что, может, не у тебя кофе из турки убежал, а у твоего дублера. Ну который твой второй. Но по-любому факт остается фактом: голая женщина курит на лавочке у подъезда, а вы молчите. И ты и твой второй. А Брик сказала Цыганову, который Хрусталёв. Ну когда уже покурила, вернулась в квартиру и одевалась в прихожей: «Я бы, наверное, была б отличной собакой. Такой тихой, верной. Ты бы приходил, а я бы тебя ждала. Хрусталёв, ты хоть можешь представить, что это такое, когда тебя ждут?»

Это я к чему? У нее глаза были – вот как у меня в зеркале. Ну когда я поссал по Канту и в зеркало посмотрел. Саму Евгению Брик в той сцене не было видно – только голос за дверью, где она одевалась, но глаза у нее были такие – как у меня в зеркале.

Я позвонил Даше. Автоответчик. Подумал и позвонил Недаше. Автоответчик. Я бы позвонил еще и не Даше – той, из «Соляриса» Содерберга, но у меня не было ее телефона. Но даже если бы и был – наверняка ответом был бы автоответчик. В общем, меня никто не ждал. Ну кроме водки в холодильнике.

На небе Иерусалима улыбалось прикольное солнышко – точь-в-точь как на асфальте в сериале «Оттепель», в том, где голая Аня Чиповская каменеет и мурашками покрывается, глядя в холодильник; а голая Евгения Брик курит на лавочке. Короче, я засунул Канта обратно в морозильник и выпил водки. Ну за то, что мир все-таки выпрямился, а на небе нарисовано прикольное солнышко.

Интересно, а вот ты – ты хоть можешь представить, что это такое, когда тебя ждут? Ты – это Бог. Если ты, конечно, вообще есть.

В свежевыпрямленном мире было так жарко, что хотелось залезть в холодильник. В свежекупленный. Но там жил Кант, а для общения с ним я был недостаточно пьян. А еще позвонил Поллак и сказал, что Ицхака скоро освободят. Ну не освободят, а в дурку переведут. А потом позвонил Мордехай и сказал, что почта Бога переезжает в другое место. Так что, когда позвонил Илья и сказал, что идет делать обрезание, я уже ничему не удивлялся. Поллак и Мордехай звонили мне на телефон, а вот Илья – в дверь. Ну потому что он шел делать обрезание и нуждался в сочувствии. Нет, не так. Илья шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили. Опять не так. Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Ну вот, это уже точнее. Хотя все равно немного не так. Вот: Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Потому что нуждался в сочувствии и хотел, чтобы его отговорили. И поэтому он пришел ко мне. Вместе с виски. Эти три звонка (два на телефон и один в дверь) произошли практически одновременно, и поэтому я так сумбурно про это рассказываю. Две телефонные новости свалились на меня, словно Илья с полутора литрами виски, который шел делать обрезание и нуждался в сочувствии, – и поэтому, пока Илья, который шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили, разливал виски, я судорожно пытался осмыслить эти новости – на что ушли первые четыре рюмки виски.

Рюмка первая.

Адвокат Поллака и по совместительству муж Недаши, похожий на жопу носорога, – так вот, он сказал, что скоро Ицхака переведут из тюрьмы в психиатрическую больницу. Не потому, что Ицхак сумасшедший, хотя он, конечно, сумасшедший, а потому, что это – первый шаг к освобождению. Как уверяет муж Недаши и по совместительству адвокат Поллака. Ну тот, похожий на жопу носорога. А когда улыбается – то на жопу очень злого носорога.

Бля, бля, бля – булькает виски; бляблябля – булькает Илья, но я пока пропускаю эту информацию мимо ушей.

Рюмка вторая.

Недаша и ее муж, похожий на жопу носорога, а когда улыбается – то на жопу очень злого носорога, уехали в свадебное путешествие. В Париж.

Бляблябля – это снова виски и снова Илья, но я все еще перевариваю второй звонок – от Мордехая.

Рюмка третья.

Писем к Богу стало так много, что под них решено выделить отдельное помещение.

Бляблябля, твердит, как мантру, Илья. Переживает, видимо. Бляблябля – это виски. Вторым голосом. Тоже переживает.

Рюмка четвертая.

В этом новом помещении почты Бога я буду работать один. И моя зарплата повышается на несколько сот шекелей.

– Ты что, меня не слушаешь? – говорит виски. В смысле Илья.

Конечно, слушаю: бляблябля.

Бляблябля.

Звучит как тост.

Это и есть тост.

Рюмки с шестой по десятую.

Оказывается, Илья сделал предложение Майе через алеф. Как положено, встав на одно колено. Правое. Кажется. Хотя, может, и на левое – Илья в детстве занимался баскетболом, потом травма колена, в общем, скорее всего, левое. Майя согласилась. В смысле ржала.

Бляблябля.

Бляблябля.

Видимо, все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило.

– Ты о чем?

– Не бери в голову.

Бляблябля.

Бляблябля.

Рюмки с десятой по двенадцатую.

Илья пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. И побрился. Нет, не так: сначала побрился, а потом пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. Мама Майи не пьет, а папа вегетарианец. Нет, не так. Папа вегетарианец, мама тоже. И не пьет.

Бляблябля?

Бляблябля.

Рюмки с двенадцатой по «не помню».

Папа Майи через алеф спросил, чем занимается Илья и обрезан ли он. Илья занимается херней и не обрезан. Но любит Майю. И хочет на ней жениться. Необрезанный Илья может любить нашу дочь, – это мама Майи. Или папа Майи. В общем, какой-то вегетарианец. А чтобы жениться на нашей дочери – надо сделать обрезание. А еще желательно бросить заниматься херней. Но это не главное. Главное – обрезание. А то соседи не поймут. Это уже вегетарианский папа. Или опять мама.

Кажется, папа. Не суть.

Бляблябля.

Бляблябля.

Рюмки с «не помню» до «а бог его знает».

Я вспоминаю «Отель Калифорния». Не Eagles, а Наталии Медведевой. Той, с бесконечными ногами. Еще не жены Лимонова, но уже с бесконечно прекрасными ногами. Которая с этими бесконечными ногами сначала эмигрировала в Америку, а потом вернулась в Россию. У этих бесконечно прекрасных ног лежал не только Эдичка, но и еще тысячи мужчин. А один дурень даже сделал обрезание. Ему американские евреи навешали лапшу на уши, что после этого он 1) будет ближе к Богу, 2) сможет дольше не кончать. Рассказываю это Илье. Ну как рассказываю – бляблябля. Илья отвечает, что Майя через алеф по второму пункту и так не жаловалась. Ну в смысле бляблябля и так не жаловалось. А по пункту первому он – Илья – и не желает быть ближе к Богу. Он желает жениться, бляблябля, на Майе и еще выпить. Бляблябля. Потом Илья рассказывает про своего друга-фотографа. Его зовут Миша, и он, бляблябля, хороший фотограф. Но, бляблябля, суть не в этом. А в девке, в которую этот Миша влюбился. Она из Йемена. Из семьи каких-то крутых торговцев коврами. И эта девка из семьи крутых йеменских торговцев коврами тоже влюбилась в Мишу. И они пять лет жили вместе. А трахались – еще больше. И все всех устраивало, пока они не решили пожениться. Девка, которую больше пяти лет все устраивало и в Мишкином члене, и в хозяине этого члена, потребовала, чтобы тот сделал обрезание. Потому как только обрезанный член может официально войти в семью йеменских торговцев коврами. И по хрену, что этот член из Киева. И этот член согласился. В смысле член был против, а хозяин члена согласился. После операции хозяин члена неделю лежал в больнице, умирая от боли в члене. Даже мочеиспускать не мог по-человечески. Тут я вспоминаю о Канте и рассказываю Илье про холодильник. В смысле про Канта. Что он – как Наталия Медведева – сначала эмигрировал, а потом вернулся. Илья открывает морозильник, здоровается с Кантом, но тот делает вид, что не узнает Илью. Мы с Ильей мочеиспускаем. Без угрызений совести, как и завещал родоначальник немецкой классической философии. И снова пьем. Илья говорит, что, когда йеменка пришла в больницу навестить своего обрезанного возлюбленного, тот ее послал. И дочь торговцев коврами осталась безмужней и безутешной. Бляблябля, заканчивает Илья эту трагическую историю. Бляблябля, соглашаюсь я.