Али снова подступил к хозяину с уговорами выезжать немедленно и на этот раз преуспел. Они двинулись к каноэ. Олмейер шагал впереди, с каждым шагом увязая в песке, и, несмотря на всю свою твердость, выглядел очень слабым и удрученным. А рядом с ним, невидимый для Али, крался тот демон, что вечно будит воспоминания людей, решивших во что бы то ни стало забыть о смысле собственной жизни, и щебетал ему в ухо давно забытым детским голосом. Олмейер, склонив голову набок, слушал невидимого спутника, но лицо его напоминало лицо человека, убитого ударом в спину: все чувства, само выражение его словно стерла рука внезапной смерти.

Ночевали они на реке, пришвартовав каноэ в кустах и улегшись вдвоем на дно, вымотанные до того, что не хотелось ни есть, ни пить, – все чувства перекрывало неодолимое желание усталых тел провалиться в сон, глубокий, как сама смерть. Наутро они тронулись дальше и упорно боролись с течением, пока к полудню не добрались наконец до поселка, где уже быстро подогнали легкую лодку к пристани «Лингарда и К°». Олмейер зашагал к дому, Али, с веслами на плече, – за ним, размышляя, что не мешало бы чем-нибудь перекусить. Пересекая двор, они заметили царившую в доме заброшенность. Али кинул взгляд на жилища слуг – те были пусты. На заднем дворе тоже стояла тишина – ни движения, ни звука. Огонь в очаге погас, осталась лишь груда остывших углей.

Из банановых зарослей осторожно высунулся длинный тощий человек и, стремительно перебежав через двор, скрылся, оглядываясь через плечо вытаращенными от испуга глазами. Один из бесхозных бродяг, куча которых жила в поселке и считала Олмейера покровителем. Они шатались по двору в ожидании кормежки, зная, что максимум, что может им здесь грозить, – отчаянная ругань белого хозяина, если они попадутся ему на пути. Олмейера они любили и доверяли ему, что не мешало им отчаянно насмехаться над ним между собой.

В доме, куда Олмейер вошел через заднюю дверь, его встретила лишь ручная обезьянка. Голодная и заброшенная на целых два дня, она жалобно запричитала на своем языке, едва увидев знакомое лицо. Олмейер ласково успокоил ее и велел Али принести бананов, а сам остался на веранде, обозревая перевернутую мебель. В конце концов он вернул на место стол и уселся на него, а обезьяна спустилась с балки, куда была прикована цепочкой, и вскарабкалась ему на плечо. Когда Али принес бананы, они позавтракали вдвоем – оба голодные, оба жадно жуя и кидая шкурки куда попало, обоюдно наслаждаясь дружеским молчанием. Али ушел, ворча, что придется теперь готовить самому, потому что все женщины испарились из дома невесть куда. Олмейер не слушал его: поев, некоторое время сидел на столе, болтая ногами и задумчиво глядя на реку, потом встал и направился к правой двери, за которой находилась контора «Лингард и К°».

Сюда он заходил очень редко. Торговля увяла, и комната стала ненужной. Дверь оказалась заперта, и Олмейер постоял перед ней, покусывая нижнюю губу и вспоминая, где могут быть ключи. Ну конечно: в женской комнате, на гвоздике! Он подошел к безжизненно свисавшей красной занавеске и заколебался, прежде чем отодвинуть ее плечом – будто тяжелый камень отвалил. На полу лежал огромный квадрат света. Слева стоял тяжелый деревянный сундук миссис Олмейер – пустой, с откинутой крышкой. Рядом поблескивал медными застежками с большими инициалами Н.О. европейский чемодан Нины. С деревянных крючков свисали ее платья, словно застывшие в немой обиде на то, как их безжалостно бросили. Олмейер вспомнил, как сам строгал эти крючки, и отметил, что они замечательно держатся. Но где же ключи? Да вот же: висят совсем рядом, у двери! Порыжели от ржавчины. Это вдруг разозлило Олмейера, и он тут же удивился собственным чувствам. Какая теперь разница? Скоро не будет ни ключей, ни дверей – ничего. Зажав ключи в руке, он засомневался в своем решении и, вернувшись на веранду, постоял у стола. Обезьянка, спрыгнувшая на пол, деловито рвала банановую кожуру на полоски.

– Забыть! – пробормотал Олмейер, и перед ним сразу же выстроился четкий распорядок, шаг за шагом.

Теперь он точно знал, что делать. Сперва одно, потом другое, а там все и забудется. Очень даже просто. Им овладела идея-фикс: не успеет позабыть Нину до смерти – придется помнить ее и после жизни, целую вечность! Поэтому много чего придется выбросить, убрать с глаз долой, разрушить, исключить. Страшась смерти и вечности, он погрузился в размышления, с тревогой перебирая все, что грозило напомнить ему о дочери.

– Вечность! – воскликнул он вслух, и звук собственного голоса вырвал его из раздумий.

Мартышка вздрогнула, выронила кожуру и радостно ухмыльнулась хозяину.

Олмейер прошел к двери конторы, с трудом отпер ее и вошел, в облаке пыли, которое взвилось из-под его ног.

Одни книги валялись на полу: рассыпанные, с вырванными страницами; другие – почерневшие и грязные – смотрелись так, как будто их ни разу не открывали. Бухгалтерские книги, в которых он собирался день за днем записывать растущую прибыль. Давно. Давным-давно. Много лет ему нечего было писать на разлинованных синим и красным страницах. Посреди комнаты массивный письменный стол со сломанной ножкой наклонился как корпус севшего на мель корабля, бóльшая часть ящиков выехала наружу, из них вывалились кипы пожелтевших от времени бумаг. Вращающийся стул стоял на месте, но когда Олмейер хотел крутнуть его, то обнаружил, что механизм заело. Ну и ладно.

Взгляд Олмейера медленно скользил от предмета к предмету. Когда-то они стоили уйму денег. Стол, бумага, рваные книги, сломанные полки с толстым слоем пыли. Пыль, снова пыль и останки погибших, навсегда исчезнувших трудов. Он смотрел на вещи, покинутые после стольких лет работы, борьбы, усталости, разочарований и поражений. И ради чего? Олмейер с тоской перебирал в памяти прошедшие годы, когда вдруг над руинами, мусором и хламом ему ясно послышался звонкий детский голос. В страхе бросился он лихорадочно сгребать с пола бумаги, разламывать на куски стул, в щепки разбивать ящики, колотя их о стол, и сваливать все это кучей в одном из углов.

Выйдя из конторы, Олмейер с грохотом захлопнул за собой дверь, повернул ключ, выдернул его из скважины, подбежал к перилам веранды и, широко размахнувшись, зашвырнул в реку. Не спеша вернувшись к столу, он позвал обезьянку, отцепил от привязи, устроил у себя за пазухой, велев сидеть тихо, снова сел на стол и, напряженно прислушиваясь, уставился на дверь комнаты, откуда только что вышел. Вскоре послышался глухой шорох, резкое потрескивание сухого дерева, шелест, словно от крыльев внезапно вспорхнувшей птицы, а потом из скважины поползла тонкая струйка дыма. Обезьянка завозилась за пазухой. Вбежал Али, глаза его чуть не выскакивали из орбит, и завопил:

– Хозяин! Дом горит!

Олмейер встал, опираясь на стол. По всему поселку зазвучали удивленные и тревожные крики. Али причитал в голос, заламывая руки.

– Замолчи, дурак! – спокойно велел ему Олмейер. – Бери мой гамак и одеяла и тащи в другой дом. Быстро!

Дым валил уже из каждой дверной щели, и Али, с гамаком в руках, одним прыжком преодолел лестницу с веранды.

– Хорошо занялось, – пробормотал себе под нос Олмейер и, почувствовав, что обезьянка отчаянно пытается вылезти наружу, добавил: – Тише, тише, Джек.

Дверь треснула сверху донизу, и языки дыма и пламени отогнали Олмейера от стола к перилам. Он оставался там, пока оглушительный рев огня откуда-то сверху не сообщил ему, что запылала крыша. Только тогда он сбежал по ступеням, кашляя от дыма, который голубоватыми спиралями завивался вокруг его головы.

На другом берегу протоки, отделяющей владения Олмейера от поселка, толпились самбирцы, собравшиеся поглазеть на горящий дом белого. В неподвижном воздухе языки пламени взметнулись очень высоко, на ярком солнце их бледный, кирпично-рыжий цвет венчался сиреневым ореолом. Тонкий столб дыма поднимался вверх прямо и неуклонно, теряясь в голубизне неба. А на широком пустыре между двумя домами зеваки разглядели высокую фигуру туана-пути, который шел, склонив голову и еле волоча ноги, прочь от пожара, под кров «Каприза Олмейера».