Жизнь Олмейера после приезда Нины легче не стала. Утих переполох, вызванный ее возвращением, и Лакамба больше не пытался наносить Олмейерам визиты. Но примерно через год племянник Абдуллы, Сеид Решид, вернулся из паломничества в Мекку, получив зеленую чалму и гордое звание хаджи. С борта парохода, который привез его домой, был дан салют, в усадьбе Абдуллы всю ночь били барабаны, а приветственное пиршество продолжалось чуть ли не до утра. Решид был любимым племянником и наследником Абдуллы, и любящий дядя, как-то встретив Олмейера на берегу, остановился, обменялся с ним вежливыми приветствиями и торжественно попросил о встрече. Олмейер тут же заподозрил неладное, но пришлось изображать бурную радость и соглашаться.

Тем же вечером, на закате, Абдулла явился в гости в сопровождении седобородых спутников и племянника – легкомысленного и распутного на вид юноши, который весь вечер вел себя так, будто разговор его вообще не касается. Когда слуги с факелами остались на ступенях, а гости расселись по хилым креслам, Решид остался стоять в стороне, с интересом рассматривая свои маленькие, аристократического вида руки. Олмейер, хоть и подавленный важностью гостей, по своей привычке небрежно присел на край стола, что арабы заметили и, судя по всему, не одобрили. Абдулла заговорил, поглядывая мимо Олмейера на красную занавеску, которая подрагивала, выдавая присутствие женщин. Сперва он превозносил хозяина как доброго соседа, живущего с ними бок о бок вот уже столько лет, и взывал к Аллаху, чтобы тот даровал ему долгих лет жизни, дабы Олмейер и дальше мог услаждать глаза друзей своим присутствием на этой земле, затем учтиво упомянул о величайшем уважении, кое выразила Олмейеру голландская «комисси», что, несомненно, говорит о том, как ценят его соотечественники. Его, Абдуллу, также ценят среди арабов, а племянник унаследует как высокое положение дяди, так и его великие богатства. Решид недавно стал хаджи. У него есть несколько малайских женщин, продолжал Абдулла, но пришло время выбрать любимую жену, первую из четырех, разрешенных пророком. И с изысканной учтивостью объяснил ошарашенному Олмейеру, что, если Нина согласится на союз со столь правоверным и добродетельным мужем, то станет хозяйкой его роскошного дома и главной женой главного араба на острове, когда его, Абдуллу, милосердный Аллах призовет в райские сады.

– Поймите, туан, – добавил он в заключение, – все остальные жены станут ее служанками, а дом Решида – настоящее сокровище. Ковры и диваны он привез из Бомбея, а мебель – из Европы. Есть там и зеркало в раме, сияющей, точно золото. Чего еще девушке желать?

И в завершение, жестом отослав своих спутников прочь, озвучил выгоду сделки, посулив потерявшему дар речи хозяину три тысячи долларов – в знак доброй дружбы и в качестве уплаты за невесту.

Бедного Олмейера чуть удар не хватил. Его первым желанием было схватить Абдуллу за горло, но он понимал, насколько беспомощен среди людей, для которых закон не писан, так что пришлось прибегнуть к дипломатии. Он взял себя в руки и с ледяной вежливостью объяснил, что девушка еще слишком молода и дорога ему, а туану Решиду, правоверному хаджи, ни к чему иметь в гареме неверную. Заметив недоверчивую усмешку Абдуллы, Олмейер замолчал. Он не знал, что добавить, и побаивался как отказать впрямую, так и наговорить чего-то, о чем потом придется пожалеть. Абдулла правильно понял его молчание, сухо попрощался, встал, пожелал «своему другу Олмейеру» тысячи лет жизни и спустился по ступеням, почтительно сопровождаемый Решидом. Дернулись факелы, рассыпав по воде тучи искр, и кортеж отбыл. Взбудораженный, но довольный отъездом гостей Олмейер, оставшись один, рухнул в кресло и смотрел на свет между деревьями, пока тот не исчез, а топот шагов и отдаленные голоса не сменились полной тишиной. Он и сам молчал, пока занавеска не зашуршала и на веранду не вышла Нина. Она уселась в кресло-качалку, где проводила много времени каждый день. Прикрыв глаза, девушка слегка оттолкнулась от пола. Длинные волосы затеняли ее от света тусклой настольной лампы. Олмейер украдкой поглядывал на дочь, но лицо ее казалось непроницаемым, как обычно. Нина подняла взгляд на отца и спросила, к его удивлению, по-английски:

– Это Абдулла приходил?

– Да. Только что ушел.

– И чего он хотел?

– Купить тебя для Решида, – жестко отозвался Олмейер, чувствуя, как им овладевает злость, и посмотрел на дочь в ожидании взрыва эмоций.

Но Нина продолжала мечтательно всматриваться в окружающую ночь.

Подождав немного, Олмейер поднялся и добавил:

– Будь осторожна, когда плаваешь одна на каноэ. Этот Решид – настоящий мерзавец: кто знает, что придет ему в голову. Слышишь меня?

Нина тоже встала и уже взялась было за занавеску, готовая зайти в дом, но на этих словах обернулась так резко, что тяжелые волосы отлетели назад, и живо спросила:

– Думаешь, рискнет? Да нет, не осмелится. – И добавила уже тише, отвернувшись от отца: – Арабы все трусы.

Олмейер ошарашенно глядел ей вслед, потом, вместо того чтобы лечь в гамак, рассеянно подошел к перилам. Лампа погасла. Над лесом забрезжила полоса рассвета. Олмейер вздрогнул от промозглой сырости.

– И как их понять? – бормотал он себе под нос, наконец укладываясь. – Чертовы бабы! Дьявол меня побери, если девчонка не выглядела так, будто ждет, чтоб ее украли!

И снова вздрогнул – на сей раз от непонятного страха.

Когда начали утихать юго-западные муссоны, Самбира достигли тревожные слухи. Капитан Форд, зайдя к Олмейеру поболтать, принес с собой старый номер «Стрейтс таймс» с новостями об ачехской войне и неудачной голландской экспедиции. Капитаны редких торговых прау, поднимающихся вверх по реке, нанесли визит Лакамбе и обсудили с властителем пошатнувшиеся торговые дела. Они мрачно качали головами, описывая жестокость, притеснения и всяческую тиранию белых (к примеру, полный запрет на торговлю порохом и регулярные проверки всех, кто в ней подозревался, в Макасарском проливе). Даже лояльная душа Лакамбы исполнилась скрытого недовольства из-за лишения лицензии на порох и грубого изъятия полутораста баррелей товара канонеркой «Принцесса Амелия», когда после рискованного путешествия он почти достиг устья реки. Грустные новости сообщил Решид, который после краха матримониальных планов отправился в долгое путешествие с острова на остров по делам торговым, купил для компаньона порох, но нарвался на проверку и конфискацию на обратном пути, когда уже почти поздравил себя с тем, как хитроумно избежал ловушек. Гнев его обрушился главным образом на Олмейера, которого он подозревал в доносах голландским властям на периодические стычки арабов и раджи с племенами даяков.

К большому удивлению Решида раджа отнесся к его обвинениям очень прохладно и никакого желания мстить белому не проявил. На самом деле Лакамба прекрасно знал, что Олмейер ни в каких переговорах с властями не замечен, да и вообще его отношение к гонимому соседу смягчилось под влиянием нового друга Олмейера, Дэйна Марулы.

Ибо у Олмейера появился друг. Вскоре после отъезда Решида по торговым делам Нина не спеша дрейфовала на каноэ во время прилива, возвращаясь домой с одной из своих одиноких прогулок, и вдруг в одном из небольших притоков услыхала плеск, словно от сброшенных в воду тяжелых тросов, и заунывную песню малайских рыбаков, под которую те обычно тянут сети. Сквозь густой кустарник на опушке, скрывающий устье реки, она разглядела над верхушками мангровых пальм высокие мачты парусника европейской постройки. Бриг выходил из небольшого притока в основное русло. Солнце садилось, и корабль с поднятым фоком шел в сумерках, подгоняемый приливом и вечерним бризом.

Девушка свернула в один из узких каналов среди заросших лесом островков и быстро поплыла по черным сонным заводям домой, к Самбиру. Ее каноэ лавировало между мангровыми пальмами, огибая топкие выступы берега, с которых лениво таращились сонные аллигаторы, и с наступлением темноты вынырнуло в один из двух широких рукавов реки, где у причала уже стоял бриг с убранными парусами и без единого человека на палубе. Чтобы добраться до дома, стоявшего на узком мысу между двумя главными протоками, Нине нужно было пересечь реку и пройти в тесной близости от брига. В домах на берегу и над рекой уже замерцали огни, отражаясь в тихой воде. Гул голосов, редкий плач ребенка, короткий рокот деревянного барабана, далекие возгласы рыбаков, возвращающихся домой, разносились над широкой гладью. Нина немного поколебалась, прежде чем переплыть на другой берег: незнакомый европейский корабль внушал ей некоторую опаску, но на реке в самом широком месте было уже достаточно темно, чтобы скрыть небольшое каноэ. Она подгоняла свое суденышко быстрыми ударами весла, стоя на коленях на корме и наклонившись вперед, чтобы уловить любой подозрительный звук на пути к крошечной пристани «Лингард и К°», который, как маяк, освещала керосиновая лампа на побеленной веранде бунгало Олмейеров. Сама пристань пряталась в тени разросшихся на берегу кустов. Раньше, чем Нина смогла хоть что-то разглядеть, она ощутила глухой толчок о гнилые сваи и услышала приглушенный разговор, а подплыв поближе, увидела в полутьме лодку, размеры и белизна которой подсказали девушке, что ее спустили с недавно причалившего брига. Разглядывая лодку, Нина держалась на одном месте, быстро работая веслом. Резким ударом она остановила каноэ, затем развернула прочь от причала и направила в мелкую протоку, что огибала задний двор, высадилась на ее топком берегу и протоптанной среди травы тропинкой пошла к дому. Слева, со стороны кухни, сквозь банановые деревья, которые она обогнула по пути, мерцал красноватый огонек и слышался женский смех. Похоже, матери здесь нет – смех и миссис Олмейер плохо сочетались друг с другом. «Она, должно быть, в доме», – думала Нина, взбегая на шаткое крыльцо, ведущее к задней двери и из нее – в узкий коридор, разделявший дом. Там, сразу за дверью, в полумраке, стоял верный Али.