Лингард остановился перед Олмейером, который, выдержав многозначительную паузу, с нарастающим оживлением продолжил:

– Али принес следующий ответ: «Раджа передает дружеский привет. Он не понял смысла сообщения». И все. Али не смог вытащить из него ни слова больше. Я заметил, что Али не на шутку перепугался. Он все не уходил: то гамак поправит, то еще что-нибудь сделает. Потом, перед самым уходом, проговорился, что ворота подворья раджи со стороны берега наглухо перегорожены, но во дворе почти никого нет. «В доме раджи темно, – сказал он, – но там не спят. Только темнота, страх да женщины воют». Весело, а? У меня мурашки по спине поползли. Когда Али смотался, я стоял, как сейчас, у этого стола и прислушивался к бою барабанов и крикам в поселке. Такой был шум, что на двадцать свадеб хватило бы. А время уже за полночь.

Олмейер опять замолчал, внезапно поджав губы, словно подавая знак, что ему больше нечего сказать. Лингард остановился и бросил на него задумчивый взгляд. Толстая синяя муха безрассудно влетела в прохладу веранды и с громким жужжанием начала метаться между двумя мужчинами. Лингард попытался смахнуть ее шляпой. Муха бросилась в сторону, заставив Олмейера отпрянуть. Лингард нанес еще один неточный удар. Олмейер вскочил и замахал руками. Насекомое отчаянно жужжало, в тишине раннего утра колебания крохотных крылышек звучали как игра далекого струнного оркестра, сопровождаемая гулкими решительными литаврами двух пар топающих ног, пока мужчины, закинув головы, яростно подпрыгивая и нагибаясь, пытались уничтожить нарушителя спокойствия. Внезапно жужжание пропало в открытом пространстве двора, оставив Лингарда и Олмейера наедине друг с другом и с тишиной нарождающегося дня, – смущенных, пассивных, с опущенными, ставшими ненужными руками, как у людей, застигнутых врасплох роковой неудачей.

– Смотри-ка! – пробормотал Лингард. – Улизнула.

– Как они надоели, – поддакнул Олмейер. – На реке их полным-полно. Этот дом не в том месте построили… москиты… здоровенные мухи… на прошлой неделе Нину одна укусила… бедняжка страдала несколько дней. И для чего только придуманы эти чертовы твари!

После долгого молчания – Олмейер тем временем сел за стол и, схватившись за голову, уставился прямо перед собой – Лингард, возобновив хождение туда-сюда, откашлялся и сказал:

– На чем ты остановился?

– А-а… Да! Вы бы видели поселок той ночью. Вряд ли в нем кто-то спал. Я спустился и наблюдал за ними. Они развели большой костер в пальмовой роще, разговоры продолжались до самого утра. Когда я вернулся и присел на темной веранде, в доме стояла тишина, и я почувствовал такое ужасное одиночество, что взял ребенка из люльки к себе в гамак. Если бы не дочь, я бы точно сошел с ума – настолько был одинок и беспомощен. Не забывайте, что от вас четыре месяца не приходило никаких известий. Я не знал, живы ли вы или давно погибли. Паталоло отказывался иметь со мной дело. Мои люди разбегались, как крысы с тонущего корабля. Для меня наступила черная ночь, капитан Лингард. Такая черная, что я сидел и не знал, чего еще ожидать. Толпа так возбудилась и разгорячилась, что я боялся, не сожгут ли они мой дом вместе со мной. Я сходил за револьвером, зарядил его и положил на стол. Время от времени раздавались леденящие кровь вопли. Слава богу, ребенок крепко спал, и вид ее прекрасного умиротворенного личика немного меня успокоил. Глядя на Нину, такую спокойную и отрешенную от происходящего, трудно было поверить, что в мире существует насилие. Однако все обстояло очень скверно, колебалось на грани. Имейте в виду, что в ту ночь Самбиром никто не управлял. Усмирять мятежников было некому. Паталоло самоустранился. Мои люди меня покинули и могли выместить на мне злобу, если бы захотели. Благодарность для них пустой звук. Сколько раз я спасал этот поселок от голодной смерти? От полного вымирания? Всего три месяца назад опять раздал в кредит большое количество риса. В этой адской дыре нечего было жрать. Они умоляли меня, стоя на коленях. В Самбире нет ни одного человека, ни большого, ни маленького, кто не был бы в долгу перед «Лингард и компания». Ни одного. Вы можете быть довольны. Ведь вы всегда говорили, что для нас это самая верная политика. Ну что ж, я ей следовал! Да только такую политику, капитан Лингард, надо подкреплять заряженными винтовками.

– Они у вас были! – воскликнул Лингард, еще больше ускоряя шаг, словно торопился к месту драки. На полу веранды скопилось много пыли, она поднималась под ногами старого моряка в воздух и лезла в рот Олмейеру, заставляла его то и дело кашлять.

– Да, были! Двадцать штук. К ним бы еще пальцы, чтобы нажимать на спуск. Вам легко говорить, – побагровев, прохрипел он.

Лингард плюхнулся в кресло и откинулся назад, вытянув одну руку и положив на стол, а другую перекинув через спинку. Пыль улеглась, солнце над лесом наполнило веранду ясным светом. Олмейер встал и начал возиться со щелястыми ширмами из ротанга, висящими между столбами веранды.

– Ф‐фу! – выдохнул Лингард. – День будет жарким. Правильно, прикрой нас от солнца. Я не хочу изжариться заживо.

Олмейер вернулся на место и, успокоившись, сказал:

– Наутро я пошел к Паталоло. Ребенка, конечно, взял с собой. Ворота со стороны реки были перегорожены, и мне пришлось идти через кусты. Паталоло встретил меня, лежа на полу, в темноте – все ставни были закрыты. Я ничего не смог от него добиться, кроме причитаний и стонов. Он сказал, что вы, очевидно, погибли. Что Лакамба вот-вот вернется с пушками Абдуллы и всех перебьет. Говорил, что не боится умереть, он уже стар, но хотел бы еще совершить паломничество в святые места. Он устал от людской неблагодарности, наследников у него нет, поехать бы в Мекку, да там и умереть. Собирался просить Абдуллу отпустить его. Потом, всхлипывая, ругал Лакамбу – и вас немного. Вы не позволили ему испросить для себя флаг, который пользовался бы авторитетом, в этом он прав, теперь враги накопили силу, он ослабел, а от вас нет никакой помощи. Когда я попытался возразить: мол, у него есть четыре большие – шестифунтовые – пушки, которые вы ему отдали в прошлом году, и я бы мог доставить порох, и вместе мы, быть может, остановили бы Лакамбу, он на меня наорал. «Каким бы боком я ни повернулся, – визжал он, – белые все равно принесут мне смерть, а мне всего-то хочется стать паломником и жить в мире». По-моему, – добавил Олмейер после короткой паузы, направив на Лингарда тусклый взгляд, – старый дурак давно ожидал таких событий и не только трусил что-то предпринять сам, но боялся даже заикнуться о своих подозрениях вам или мне. Еще один из ваших любимчиков! Что и говорить: удачный выбор!

Лингард вдруг стукнул по столу кулаком. Хрустнула треснувшая столешница. Олмейер вскочил, опустился обратно на стул и быстро глянул на стол.

– Вот всегда так, – угрюмо бросил он. – Никогда не соизмеряете свою силу. Стол теперь можно выбросить. Это последний стол, который я спас от жены. Теперь придется сидеть и есть на полу, как туземец.

Лингард смачно расхохотался.

– Кончай пилить меня, как баба пьяного мужа! – Потом, посерьезнев, добавил: – Не потеряй я «Вспышку», вернулся бы еще три месяца назад, и все было бы хорошо. Что толку теперь об этом плакаться? Не переживай, Каспар. Очень скоро все будет на мази.

– Что? Уж не собираетесь ли вы изгнать Абдуллу силой? У вас это не получится, я вам точно говорю.

– Не я! С этим, боюсь, покончено. Очень жаль. Они еще свое получат. Он их выжмет досуха. Очень жаль. Черт! Мне их правда жалко. Будь со мной «Вспышка», я бы попробовал применить силу. Эх! Где наша не пропадала? Однако бедная «Вспышка» вся вышла, старая перечница. Слышь, Олмейер? Ты ведь со мной на ней ходил. Правда, хороший был корабль? Все умел делать, разве только говорить не мог. «Вспышка» была мне дороже жены. Никогда ко мне не цеплялась. Слышь? Какой грустный конец. Пришлось оставить ее старые кости на рифах. Я тебе что, чертов дурак, которому для надежности требуются полмили воды под килем? Ладно. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, – так ведь говорят? Но потеря, конечно, большая.