– И ты видела, как она отплывала? – раздался над головой Тамины севший голос Олмейера.

– Разве я не сказала вам? – всхлипнула та, пытаясь потихоньку вывернуться из-под его тяжелой ладони. – Разве не описывала, как ведьма своими руками оттолкнула каноэ? Я лежала в траве и слышала каждое слово. Та, которую мы зовем белой мэм, хотела сбегать домой, чтобы взглянуть на вас, но ведьма ее не пустила и…

Под нажимом руки Тамина сползла еще ниже, оперлась на локоть, поглядела на Олмейера снизу вверх злыми глазами и, полуплача-полусмеясь от боли, прокричала:

– …и она послушалась! Пустите, туан! К чему вам злиться на меня? Поспешите, а то не успеете обрушить свой гнев на лживую дочь!

Олмейер рывком вздернул девушку на ноги и всмотрелся в лицо, которое она все пыталась отвернуть от его дикого взора.

– Кто послал тебя терзать меня? – яростно спросил он. – Я тебе не верю! Ты врешь!

Неожиданно он толкнул рабыню через всю веранду к двери, где она и упала, оставшись лежать ничком, неподвижная и безмолвная, похожая на темный ворох тряпья, как будто жизнь ее осталась у него в кулаке.

– О Нина! Я не могу поверить… – прошептал Олмейер, и в голосе его укор и любовь смешались в интонацию болезненной нежности.

Легкий ветерок с реки пробежал по двору, всколыхнул траву и, добравшись до веранды, дохнул прохладой на лоб Олмейера – будто пожалел. Занавеска в дверном проеме вздулась и беспомощно опала. Олмейер уставился на трепещущую ткань и взревел:

– Нина! Где же ты, Нина?

Ветер с прерывистым вздохом покинул пустой дом, и в нем воцарилась тишина.

Олмейер спрятал было лицо в ладони, словно заметил что-то отвратительное, но, услышав какой-то шелест, открыл глаза и увидел, что темный ворох у двери исчез.

В центре залитой лунным светом прогалины, сплошь засаженной блестящими под луной рисовыми ростками, торчала на высоких подпорках небольшая хижина. Рядом громоздилась куча хвороста и светились угли костра, около которого лежал человек, выглядевший слишком маленьким, будто потерянным на ярком зеленом ковре поляны. По трем ее сторонам большие, сплетенные между собой разнообразными ползучими лианами деревья, казавшиеся очень далекими в неверном свете костра, взирали на молодую поросль у своих корней с мрачной покорностью гигантов, утерявших веру в собственные силы. А беспощадные лианы вили в самой их гуще похожие на мотки каната петли, переползали со ствола на ствол, колючими фестонами свисали с нижних ветвей и тончайшими побегами цеплялись все выше и выше за самые крошечные ветки и несли своим жертвам смерть в ликующем буйстве безмолвного разрушения.

По четвертой стороне, которая повторяла изгибы берега здешнего рукава Пантая и откуда только и можно было попасть на поляну, тянулась темная полоска молодых деревьев, кустарника и густой травы, нетронутая за исключением прорубленного в одном месте прохода. Через него змеилась узкая тропинка, ведущая от кромки воды к травяной хижине, где ночевали сторожа, когда поспевающий урожай нужно было защищать от диких свиней. Тропинка кончалась у свай, упираясь в вытоптанный кружок земли, покрытый золой и остатками обгорелых деревяшек. Там, около тусклого костерка, и лежал Дэйн.

С нетерпеливым вздохом он повернулся на бок и, подперев голову локтем, уставился на потухающий огонь. Кучка тлеющих углей красноватыми отблесками озаряла его широко открытые глаза, с каждым выдохом у полураскрытых губ вставало облачко нежного белого пепла, чтобы тут же отлететь от умирающего костра и затанцевать под лунными лучами. И если тело Дэйна было утомлено недавними усилиями, то сознание его еще сильнее томилось монотонным ожиданием того, как же решится его судьба. Никогда раньше он не чувствовал себя настолько беспомощным. Он слышал выстрелы с борта парохода и понимал, что его жизнь в ненадежных руках, а враги уже совсем близко. Весь этот долгий день он то слонялся у кромки леса, то, прячась в кустах, тревожно наблюдал за рекой в ожидании опасности. Смерти он не боялся и все-таки отчаянно хотел жить, чтобы провести эту жизнь с Ниной. Она обещала прийти, обещала последовать за ним, чтобы разделить с ним горе и радость. Но вместе с ней он не боялся горя, а без нее не было и не могло быть никакой радости.

Свернувшись калачиком в своем сумеречном укрытии, Дэйн закрыл глаза, пытаясь мысленным взором оживить изящную и чарующую фигуру, которая для него стала началом и концом жизни. С крепко зажмуренными веками и стиснутыми зубами он изо всех сил старался вызвать в воображении силуэт любимой. Тщетно! На сердце его легла тяжесть, когда прекрасный образ растаял и его заслонили другие – злые лица вооруженных людей, блеск стволов, радостный гомон, когда его обнаружат. Встревоженный яркостью видения, Дэйн открыл глаза и, вскочив, выбежал на свет, где возобновил свои выматывающие блуждания по поляне. Снова и снова проходя кромкой леса, он поглядывал в его тенистую чащу – такую манящую в своей обманчивой прохладе и такую отталкивающую из-за густого мрака, где, поваленные и гниющие, лежали поколения стволов, над которыми скорбно возвышались зеленые кроны, беспомощно ожидающие своего часа. Живыми тут казались только лианы, которые, извиваясь, рвались к солнечному свету и паразитировали как на умирающих, так и на уже мертвых деревьях. Они венчали свои жертвы коронами из голубых и розовых цветов, которые светились нелепо яркими красками среди темных ветвей, пронзительно и насмешливо оттеняя торжественную гармонию обреченных деревьев.

«А вот тут, наверное, можно спрятаться», – думал Дэйн, подходя к месту, где разрыв в лианах образовывал что-то вроде арки, от которой вполне могла вести какая-то тропа. Наклонившись, чтобы заглянуть туда, он услышал злобное хрюканье, и стадо диких свиней рванулось от него прочь, ломая кустарник. От едкого запаха сырой земли и гниющих листьев у него перехватило дыхание, и Дэйн отшатнулся с исказившимся лицом, будто его коснулось дыхание самой смерти. Даже воздух тут казался мертвенным – тяжелый, застоявшийся, отравленный разложением, длившимся бессчетные годы.

Спотыкаясь, Дэйн двинулся дальше, подгоняемый лихорадочным беспокойством, которое хоть и изматывало его, но не позволяло даже подумать о том, чтобы остановиться и отдохнуть. Он что, дикарь, чтобы прятаться в лесу и, возможно, быть убитым здесь, в чащобе, где и дышать-то нечем? Нет, он выйдет на свет и дождется врагов там, где сможет видеть небо и ощущать ветер. И, если придется, погибнет, как настоящий малайский вождь. Мрачная и отчаянная ярость, столь характерная для его расы, овладела им, и он бросил взбешенный взгляд через всю поляну к проходу в кустах, ведущему на речной берег. Если за ним придут, то придут оттуда. Воображение тут же нарисовало ему врагов: бородатые лица, белые кители офицеров, начищенные до блеска стволы винтовок. Чего стоит храбрость даже самого грозного воина перед огнестрельным оружием в руке раба? Можно выйти им навстречу, с улыбкой подняв руки, будто он сдается, наговорить дружелюбных слов, подходя все ближе и ближе… так близко, чтобы они могли дотронуться до него руками. Тут-то они их и протянут, чтобы схватить его. И тогда он с криком прыгнет в самую их гущу с крисом в руке и будет бить, бить, бить, пока сам не погибнет, слушая стоны врагов и глядя, как брызжет перед его глазами их горячая кровь.

Воодушевленный этими мыслями, Дэйн нащупал в складках саронга кинжал, глубоко вздохнув, бросился вперед, ударил им в воздух и упал лицом вниз. Некоторое время он лежал, ошарашенный собственной выходкой, вызванной перевозбуждением, и думал о том, что, если ему и суждена славная гибель, то лучше сейчас, пока не пришла Нина. Если он снова увидит ее, умирать будет слишком тяжело. Эти колебания напугали его, сына раджи, наследника великих завоевателей. Желание жить вызывало муки стыда. Дэйн лежал, не в силах пошевелиться. Он потерял веру в себя, ничего не осталось в нем, что делает мужчину мужчиной, – только страх да еще страдание, потому что оно живет в человеке до самого последнего вздоха. В смущении вглядывался он в глубины своей невероятной любви, и сила ее, и слабость пугали его одинаково.