Луна поднялась еще выше, и теплые тени съежились и отступили, будто прячась от холодного беспощадного света.

– Зашло наконец, – сказала Нина матери, показывая на холмы, за которые нырнуло солнце. – Мама, мне пора, и если я никогда не вернусь…

Она осеклась, и сомнение на миг затуманило пламя сдерживаемого трепета, что сияло в ее глазах и озаряло притворную невозмутимость лучами нетерпения весь этот долгий, полный волнения день – день радости и тревоги, надежды и страха, тайной вины и грядущего счастья. Пока солнце лило потоки ослепительного света, под которым любовь Нины родилась и росла, пока не заполнила все ее существо, она была уверена и непоколебима в своем желании, наполнявшем сердце нетерпеливым ожиданием заката, который ознаменует конец опасностей и борьбы, начало счастья, торжества любви, полноценности жизни. И вот солнце село! Короткие тропические сумерки кончились раньше, чем Нина успела облегченно вздохнуть, и внезапно опустившуюся на мир тьму словно заполнили возбужденные голоса, торопившие ее сломя голову ринуться навстречу неизведанному, дать наконец волю своему порыву, той страсти, которую она вызвала и разделила. Он ждет! В глуши, на укромной поляне, в просторном лесном безмолвии ждет в одиночку беглец, рискующий жизнью. Невзирая на опасности, ждет только ее. Лишь ради нее он вернулся, и теперь, когда пришло его время получить награду, Нина с тревогой спрашивала себя: что за леденящие сомнения одолевают ее волю и любовь? С трудом стряхнула она пугающую слабость. Дэйн должен быть вознагражден. Ее любовь и гордость одолеют тошнотворную нерешительность перед туманным будущим, ждущим ее на темных берегах реки.

– Не вернешься, – с пророческим видом согласилась миссис Олмейер. – Без тебя он не уедет, а стоит ему остаться и… – Она махнула рукой в сторону огней, горящих в «Капризе Олмейера», а конец фразы перешел в угрожающее бормотание.

Мать и дочь, встретившись за домом, брели к протоке, где были пришвартованы каноэ. У кромки кустов обе, не сговариваясь, остановились, и миссис Олмейер, положив ладонь на руку Нины, тщетно попыталась заглянуть в ее опущенное лицо. Хотела что-то произнести, и вдруг слова утонули в сдавленном всхлипе, неожиданном для женщины, что из всех человеческих чувств знала, казалось, только ярость и злость.

– Ты станешь великой рани, – сказала она, наконец справившись с голосом, – и если не сглупишь, обретешь большую власть, которая продлится много дней, до самой старости. Кто я такая? Рабыня, всю жизнь варившая рис для мужчины без храбрости и ума. Ха! Капитан и воитель отдал меня в подарок человеку, который за всю жизнь так никем и не стал. Ха! Ха!

Она тихо всхлипывала себе под нос, оплакивая утерянное в юности право наслаждаться грабежом и убийством, которые стали бы ее судьбой, будь она помолвлена с правильным человеком. Нина наклонилась над ней и при свете звезд, наблюдающих с черного неба за этим странным прощанием, внимательно изучала иссохшие черты, заглядывала в глубоко запавшие глаза, которые видели сквозь тьму ее собственное будущее при свете давнего и болезненного опыта. И снова она, как когда-то, почувствовала странное очарование возбужденным настроем матери и уверенными, как у оракула, суждениями, которые, вкупе с ее природной жестокостью, снискали ей в поселке репутацию ведьмы.

– Я была рабыней, а ты станешь госпожой, – продолжала миссис Олмейер, глядя прямо перед собой. – Но помни, в чем сила мужчины и в чем его слабость. Трепещи, когда он в гневе, чтобы он видел твой страх при свете дня, но в душе можешь смеяться, потому что после заката он – твой раб.

– Раб? Да он хозяин жизни! Ты просто не знаешь его, мама!

– Слова белой дурочки! – снисходительно хмыкнула миссис Олмейер. – Что ты знаешь о мужском гневе и мужской любви? Видела ли ты, как спят мужчины после смертельного боя? Чувствовала ли на себе руку, которая легко ударит кинжалом в бьющееся сердце? Ты – белая, и не мешало бы тебе помолиться нашей, женской богине.

– Зачем ты так? Я долго слушала твои слова и совсем забыла прошлую жизнь. Будь я белой, стояла бы я тут сейчас, готовая уплыть? Только вот последний раз зайду в дом, взгляну на отца.

– Нет! – вскинулась миссис Олмейер. – Он напился джина и спит. Зайдешь – разбудишь! Помнишь, когда тот ужасный старик увозил тебя, совсем малышку…

– Это было так давно… – промямлила Нина.

– А я помню, – злобно хмыкнула мать. – Я хотела взглянуть на тебя еще раз, но твой отец сказал: «Нет!» Я услышала плач и прыгнула в реку. Тогда ты была его дочерью, но теперь ты моя. Никогда ты не вернешься в этот дом, никогда не пройдешь по двору. Нет! Нет!

Она почти кричала. На другом берегу протоки зашуршала трава. Обе осеклись и встревоженно прислушались.

– Нет, вернусь. Что мне до твоей ненависти и мести? – тихо, но упрямо прошептала Нина.

Она двинулась в сторону дома, но миссис Олмейер вцепилась в нее и попыталась оттащить назад.

– Стой, не ходи! – взмолилась она.

Нина нетерпеливо оттолкнула мать и подхватила юбки, чтобы пуститься бегом, но та обогнула ее и встала напротив, вытянув руки.

– Сделай только шаг, – пригрозила она, часто дыша, – и я закричу в голос! Вон огни в большом доме, там сидят двое белых, злых оттого, что им не досталось крови твоего любимого. А в тех темных домах, – она махнула в сторону поселка, – мой голос поднимет людей, что с удовольствием поведут оранг-бланда к тому, кто так верно тебя ждет.

Она не могла разглядеть лица дочери, но ее белеющая в темноте фигура остановилась, словно бы колеблясь, и миссис Олмейер усилила нажим.

– Брось свою старую жизнь! Забудь ее! – заклинала она. – Забудь, что когда-то глядела в белые лица, забудь их слова и думы. Они без конца лгут. Лгут даже в мыслях и презирают нас, хотя мы лучше их, пусть и не так сильны. Забудь их дружбу и их вражду, забудь их многочисленных богов. Девочка, зачем тебе цепляться за прошлое, когда воин и владыка готов отдать сотни жизней – включая собственную – за одну твою улыбку?

Она говорила – и легонько подталкивала дочь к лодке, пряча свои собственные тревоги и сомнения в потоке страстных слов, чтобы не дать Нине времени и возможности обдумать их и запротестовать, даже если бы той захотелось. Но та и сама уже передумала. Под желанием забежать домой и увидеть отца не крылось серьезной причины. Нина не чувствовала вины и раскаяния за то, что так внезапно бросает человека, чью привязанность к себе она не то что понять – разглядеть-то толком не могла. Просто инстинктивно цеплялась за прошлую жизнь и привычные лица – в ней пробудился тот самый страх новизны, который так присущ людям и не дал свершиться стольким подвигам и стольким злодеяниям.

Годами она стояла между матерью, такой сильной в своей слабости, и отцом, таким слабым там, где требовалось мужество, между столь несхожими, практически противоположными людьми. Сердце Нины молчало, а в глубине души она сетовала и удивлялась, зачем вообще родилась на свет. Когда ей пришлось вернуться в поселок, она почувствовала себя униженной и ненужной. День пролетал за днем – без надежд, без желаний, без цели, что могли бы придать смысл жизни, которую она вынуждена была влачить, выматываясь день ото дня все больше и больше. Нина не верила отцовским мечтам, не разделяла их, а вот мрачные причитания матери тронули какую-то струну в тайных глубинах ее жаждущего чего-то нового сердца, и она погрузилась уже в собственные грезы с упорством арестанта, мечтающего о свободе в стенах тюрьмы. С приходом Дэйна ей открылся путь на волю – стоило лишь последовать зову собственных желаний, – и в глазах его Нина с изумленной радостью видела ответ на свои многочисленные вопросы. Теперь она обрела смысл и цель жизни и с этим потрясающим открытием отбросила прочь все, что связывало ее с прошлым, с его тоскливыми мыслями, унылыми чувствами и привязанностями, которые теперь казались очень слабыми, почти полумертвыми по сравнению с ее новой пылающей страстью.