Вельбот наконец отчалил, приводимый в движение продрогшими, голодными, хмурыми гребцами. Олмейер с пристани проводил его взглядом до конца плеса. Наступил погожий день, в небе ни облачка. Олмейер вернулся в дом. Вся челядь взволнованно гадала, куда подевалась женщина-сирани, взявшая с собой ребенка, но бросившая все свои вещи. Олмейер, не говоря ни слова, взял револьвер и спустился к реке. Он прыгнул в маленькое каноэ и взмахами весла направил его к шхуне. Сначала Олмейер греб неторопливо, в свое удовольствие, однако, приблизившись к судну, поднял шум и крик с видом человека, охваченного жуткой спешкой:

– Эй, там, на шхуне!

Над бортом показался ряд равнодушных лиц. Немного спустя ему ответил человек с курчавой головой:

– Да, сэр!

– Старпома! Позови старпома, стюард! – возбужденно крикнул Олмейер, схватив брошенный кем-то конец.

Не прошло и минуты, как показалась голова старпома.

– Чем могу служить, мистер Олмейер? – удивленно спросил моряк.

– Выделите мне гичку, мистер Сван. И побыстрее. Я прошу от имени капитана Лингарда. Это вопрос жизни и смерти.

Старпом проникся волнением Олмейера.

– Вы ее получите, сэр. Отправить команду на гичку! Помогай, серанг! Она подвешена на корме, мистер Олмейер. Пересаживайтесь в нее. Люди уже спускаются по фалиню.

Когда Олмейер вскарабкался на корму гички, в ней уже сидела четверка гребцов, и весла им спустили через гакаборт. Старпом, наблюдая за исполнением приказа, неожиданно спросил:

– Дело рискованное? Может, вам нужна помощь? Я бы мог и сам…

– Да-да! – воскликнул Олмейер. – Спускайтесь! Не теряйте ни минуты. Прихватите с собой револьвер. Быстрее! Быстрее!

Однако, невзирая на якобы горячее желание отправиться как можно быстрее, Олмейер держался очень спокойно и невозмутимо, пока помощник капитана, перешагнув через банку, не сел рядом. Олмейер мгновенно опомнился и крикнул:

– Отпускайте фалинь!

– Отпустить фалинь! – рявкнул баковый гребец, дернув за канат.

На борту подхватили крик «отдать фалинь». Наконец до кого-то дошло действительно это сделать. Лодка быстро поплыла, оставляя позади корабль и шум голосов.

Олмейер сидел у руля. Старпом рядом с ним вставлял патроны в барабан револьвера. Зарядив пистолет, он спросил:

– Что случилось? Вы кого-нибудь преследуете?

– Да, – односложно ответил Олмейер, не отрывая взгляда от реки впереди. – Нам надо изловить одного опасного человека.

– Я люблю погони, – заявил старпом и, не получив от задумавшегося Олмейера одобрения, замолчал.

Прошел почти час. Гребцы по очереди равномерно нагибали туловище вперед и отклонялись назад, подставляя лица небу, лодка летела по водной глади. Две фигуры на корме ритмично покачивались при каждом гребке длинных весел.

– Отлив нам помогает, – заметил старпом.

– На этой реке течение всегда идет только вниз, – ответил Олмейер.

– Да, я знаю. Но во время отлива оно быстрее. Только посмотрите на берег, как быстро мы идем! Пять узлов, не меньше.

– Гм… – буркнул Олмейер и неожиданно добавил: – Между островами есть протока, можно сократить путь на четыре мили. Вот только в сухой сезон протока превращается в лужу грязи и канаву между островами. Но рискнуть стоит.

– Во время отлива мудрено будет проскочить, – настороженно заметил старпом. – Впрочем, вам виднее.

– Я попробую, – объявил Олмейер, внимательно осматривая берег. – Внимание!

Он резко потянул румпель-штерт правого борта.

– Суши весла! – скомандовал старпом.

Лодка сделала поворот и проскочила в узкое устье ручья, ширины которого едва хватало, чтобы ее пропустить.

– Весла на воду! Места совсем мало, – пробормотал старпом.

Черную угрюмую воду пятнали блики солнечного света, пропущенные через сито ветвей, высоким куполом смыкающихся над головой. В вышине, среди толстых листьев что-то тихо шептало и вздрагивало. Стволы плотно растущих по берегам деревьев, застывших в неуверенных позах от того, что паводки размыли почву под их корнями, были опутаны лианами. Острый едкий запах гниющей листвы, цветов и растений, умирающих в ядовитом, жестоком полумраке, из которого они тщетно тянулись к свету, лежал тяжелой пеленой на блестящей, застойной поверхности ручья, змеящегося сквозь вечную, неистребимую тень.

Олмейер был озабочен и плохо управлял лодкой. Несколько раз весла задевали за кусты то на одном, то на другом берегу, замедляя ход гички. Пока они выпутывались в очередной раз, один из гребцов что-то быстро прошептал остальным. Все уставились на воду. И старпом тоже.

– Э-э, мистер Олмейер! – воскликнул он. – Смотрите! Вода убывает. Видите? Мы сейчас застрянем.

– Назад! Назад! Надо возвращаться! – крикнул Олмейер.

– Лучше уж вперед.

– Нет. Назад! Назад!

Он потянул за румпель-штерт, лодка ткнулась носом в берег. Они потратили лишние минуты, отталкиваясь от него.

– Навались, ребята! Навались! – подгонял гребцов старпом.

Гребцы работали веслами, тяжело дыша, сжимая челюсти и раздувая ноздри.

– Поздно, – сказал вдруг старпом. – Весла уже чиркают по дну. Мы на мели.

Лодка застряла. Гребцы побросали весла и тяжело дышали, скрестив руки.

– Кажется, влипли, – спокойно констатировал Олмейер. – Не повезло!

Уровень воды становился все ниже. Наружу начали проступать островки жидкой грязи. Старпом усмехнулся и указал пальцем на ручей.

– Смотрите! Чертова река убегает от нас. Последняя капля сейчас пропадет за поворотом.

Олмейер вскинул голову. Реки больше не было, осталась лишь грязная колея, покрытая мягким черным илом, в котором под блестящей, словно глазированной поверхностью прятались лихорадка, разложение и зло.

– Теперь будем сидеть здесь до самого вечера, – с неунывающим смирением объявил он. – Я сделал все, что мог. Ничего не поделаешь.

– День-то мы скоротаем, поспим, – сказал старпом и мрачно добавил: – Вот только есть нечего.

Олмейер разлегся на кормовом сиденье. Малайцы свернулись калачиком между банками.

– Разрази меня гром! – после долгой паузы сказал старпом. – Торопились, словно за нами черт гнался, чтобы провести весь день, застряв в грязи. Хорошенькая прогулка! Ну и ну!

Члены команды терпеливо сидели или в той же позе спали. После того как солнце поднялось выше, ветерок иссяк, и заброшенный ручей накрыла абсолютная тишина. На нижних ветвях появилась стая носатых обезьян: животные разглядывали лодку и неподвижных людей с сосредоточенным, грустным вниманием, лишь изредка нарушаемым дикими вспышками жестикуляции. Птичка с лазурной грудкой села, балансируя, на тонкую ветку под косыми лучами солнца, сверкая в них, как упавший с неба самоцвет. Крохотный круглый глаз нацелился на странных, тихих существ в лодке. Через минуту пичуга упорхнула с презрительным, насмешливым щебетом, таким неуместным среди великого безмолвия девственных дебрей, замешанного на борьбе и смерти.

После отъезда Лингарда вокруг Виллемса сомкнулись одиночество и тишина: жестокое одиночество человека, покинутого другими людьми; укоризненная тишина, окружающая изгнанника, отторгнутого своими, которую не нарушает даже проблеск надежды; бескрайняя, непроницаемая тишина, глотающая и шепот сожаления, и крики протеста. В сердце изгнанника поселился горький покой заброшенных вырубок, оставив место разве что памяти о прошлом и ненависти к нему. Но не раскаянию. В груди человека, одержимого сознанием собственной неповторимости со всеми присущими ей желаниями и правами, неколебимо убежденного в собственной значимости, настолько не подлежащей обсуждению и окончательной, что это чувство задавало тон всем желаниям, помыслам и заблуждениям, оправдывая их неизбежностью судьбы, не могло найтись места для раскаяния.

Тянулись дни. Они утекали незаметно, невидимо, в быстрой череде огненных рассветов, изматывающего безоблачного полуденного зноя и коротких, тлеющих, ласковых закатов. Сколько их было: два? Три? Больше? Виллемс не считал. После отъезда Лингарда время для него текло как будто в кромешной темноте. В душе Виллемса всегда царила ночь. Он ничего не видел перед собой. Слепо бродил по обезлюдевшему двору, между брошенными домами, с высоты свай враждебно поглядывавшими на него, белого чужака, пришельца из далеких краев. Казалось, в их ветшающих стенах все еще жила память о хозяевах-туземцах, и она-то и придавала постройкам враждебный, нелюдимый вид. Виллемс ходил, натыкаясь на потемневшие кучки золы, взбивая ногами легкий черный пепел, летающий по воздуху и оседающий на свежей траве, пробившейся сквозь жесткую почву между тенистыми деревьями. Пленник не находил себе покоя, непрестанно, без отдыха, невзирая на усталость, выписывал расширяющиеся круги и бесцельные зигзаги. Отражаясь мукой на лице, в усталом мозгу ворочались мысли – беспокойные, мрачные, путаные, леденящие, жуткие и ядовитые, как выводок гадюк.