Были и другие причины пробудиться от апатии. Весть об основании британской Борнейской компании переполошила весь остров и затронула даже самые отсталые слои пантайской жизни. Ждали больших перемен, практически аннексии, арабы становились все более вежливы. Олмейер начал строить новый дом, предполагая, что инженерам, агентам и другим работникам будущей фирмы понадобится жилье. С легким сердцем он тратил на него каждый заработанный гульден. Печалило лишь то, что жена начала выходить из заточения, и ее зеленая рубаха, скудный запас саронгов, визгливый голос и ведьминская внешность снова ворвались в тихую жизнь маленького бунгало. Дочь, судя по всему, восприняла безжалостное вторжение в их повседневный быт со своей обычной завораживающей невозмутимостью. Олмейер не был рад, но возразить не посмел.

В Лондоне, в окутанных туманом конторах Борнейской компании, прошли совещания, и прошли не зря – итоги их затмили для Олмейера алмазный блеск тропического солнца и добавили очередную каплю горечи в чашу его разочарований. Претензии на эту часть восточного побережья были сняты, и река Пантай осталась под номинальной властью Голландии. В Самбире царили радость и воодушевление. Рабов убрали с глаз долой в леса и джунгли, в усадьбе раджи, в преддверии визита голландских военных шлюпок, взлетели на высоких столбах флаги.

Фрегат встал на якорь за устьем реки, а шлюпки, взятые на буксир паровым катером, поднялись вверх по течению, осторожно прокладывая путь в толпе каноэ, заполненных празднично одетыми малайцами. Старший офицер серьезно выслушал верноподданническую речь Лакамбы, обменялся приветствиями с Абдуллой и на малайском заверил этих достопочтенных джентльменов в дружеском расположении пребывающего в Батавии великого раджи к властям и жителям их образцового округа.

Олмейер с веранды наблюдал пышную встречу, слышал, как пушки дали салют в честь поднятия нового флага, подаренного Лакамбе, и вокруг частокола загомонили собравшиеся зеваки. Дым от выстрелов белыми облачками уплывал в зеленый лес, и Олмейер невольно сравнил его со своими испарившимися мечтами. Разумеется, он не мог не ощутить прилива патриотизма от столь важного события, но ему пришлось буквально заставить себя изобразить вежливость, когда после окончания официальной церемонии морские офицеры делегации пересекли реку, чтобы нанести визит заинтересовавшему их белому отшельнику, а заодно, разумеется, и посмотреть на его дочь. В отношении Нины их постигло разочарование: она отказалась выходить, но гости легко утешились джином и сигарами, которыми угощал их радушный Олмейер. С удовольствием развалившись в хромоногих креслах под навесом веранды, пока река, казалось, кипела от раскаленного солнца, они наполнили маленькое бунгало непривычными звуками европейской речи, шумом и хохотом, прохаживаясь с грубоватым флотским юмором по внешности толстого Лакамбы, которому лишь сегодня утром наговорили столько комплиментов. Молодые гости воодушевили Олмейера, и он, взволнованный видом европейских лиц и звучанием европейских голосов, открыл свое сердце сочувствующим незнакомцам, не понимая, что перечисление его многочисленных неудач лишь забавляет будущих адмиралов. Они пили за его здоровье, желали ему огромных алмазов и гор золота, выражали даже зависть к ожидающей его судьбе. Воодушевленный их дружелюбием бестолковый седой мечтатель пригласил гостей осмотреть строящийся дом. Они поплелись туда вразброд, по высокой траве, а шлюпки ждали их у причала, готовые отправиться в обратный путь вниз по реке, в прохладе вечера.

В просторных заброшенных комнатах в пустые оконные проемы дул теплый ветер, играя палой листвой и закручивая пыльные вихри. Олмейер в белой рубахе и цветастом саронге, окруженный людьми в блестящей форме, топал ногой, демонстрируя прочность почти законченных полов, и рассыпался в похвалах красоте и удобству дома. Гости слушали и поддакивали, удивляясь про себя невероятному простодушию и глуповатому оптимизму хозяина, пока Олмейер, перевозбужденный встречей, не озвучил свою досаду оттого, что тут так и не появились англичане, которые, как он выразился, «знают, как сделать страну богатой». Голландские офицеры встретили это бесхитростное заявление дружным хохотом и двинулись в сторону пристани. Но когда Олмейер, осторожно ступая по гнилым доскам, попытался подобраться к главе делегации и робко намекнуть ему на поддержку, которой мог бы ожидать от соотечественников голландец, окруженный коварными арабами, просоленный морями дипломат многозначительно ответил ему, что арабы куда лучше голландцев, которые потихоньку сбывают малайцам порох. Ни в чем не повинный Олмейер тут же распознал в этих обвинениях скользкие намеки Абдуллы и наглую убедительность Лакамбы. Однако прежде, чем он успел хоть что-то сказать в свою защиту, паровой катер и вереница шлюпок быстро двинулись вниз по реке, оставив его на пристани с открытым от неожиданности и обиды ртом.

От Самбира до островов, рассыпанных в устье реки, где в ожидании шлюпок стоял фрегат, было около тридцати миль. Лодки не одолели еще и половины пути, когда взошла луна и темный лес, мирно спящий под ее холодными лучами, был разбужен взрывами хохота, доносящимися от маленькой флотилии при пересказе всех злоключений Олмейера. Соленые шутки насчет напрасных расходов бедняги летали с палубы на палубу, отсутствие дочери обсуждалось с огромным неудовольствием, а недостроенный в ожидании приезда англичан дом в эту ночь был единодушно наречен «Каприз Олмейера».

После шумихи, поднятой визитом голландцев, жизнь в Самбире опять пошла монотонно и размеренно. Каждое утро солнце проливало свет на верхушки деревьев, озаряя один и тот же пейзаж. Проходя по тропинке, составлявшей единственную улицу поселка, Нина наблюдала привычную картину: мужчин, валявшихся на высоких настилах с теневой стороны домов, женщин, лущивших рис на обед, голых коричневых ребятишек, бегавших по узким тенистым тропкам между прогалинами. Чим Инг, поднимаясь к себе в хижину за опиумной трубочкой, приветствовал ее дружеским кивком. Дети постарше толклись вокруг нее, пользуясь давним знакомством, дергали темными пальцами подол белого платья, скалили жемчужные зубы в надежде на горсть стеклянных бусин. В ответ им доставалась лишь сдержанная улыбка, однако Нина всегда находила несколько добрых слов для девочки-сиамки, рабыни их соседа Буланги, чьи бесчисленные супруги, все как одна, отличались буйством нрава. Ходили небеспочвенные слухи, что семейные ссоры в доме этого трудолюбивого земледельца кончались тем, что все жены, объединившись, нападали на служанку. Сама девочка никогда ни на что не жаловалась – может, из осторожности, но, скорее всего, из той врожденной апатии, что присуща женщинам полудиких народов. С раннего утра она сновала между домами, у причалов, вдоль реки, ловко удерживая на голове поднос печенья – на продажу. В самое пекло она часто пряталась в кампонге Олмейера – сидела со своим подносом на корточках в укромном уголке веранды, куда приглашала ее Нина. Для мэм-пути у нее всегда находилась улыбка, но появление миссис Олмейер, визгливый звук ее голоса мгновенно становились сигналом к торопливому бегству.

И хотя с юной служанкой Нина говорила часто, другие обитатели поселка почти не слышали ее голоса и скоро привыкли к безмолвной, одетой в белое фигуре, непохожей на них самих так, словно она была существом из другого мира. Однако, несмотря на внешнюю сдержанность, на кажущуюся отстраненность от людей и вещей, ее окружавших, жизнь Нины трудно было назвать спокойной по вине миссис Олмейер, которая слишком радела о счастье и безопасности семейства. Она возобновила некоторые сношения с Лакамбой – правда, не лично, так как достоинство этого великого человека не позволяло ему выходить за пределы своего частокола, а через его премьер-министра, начальника порта, финансового советника и доверенного слугу. Джентльмен этот, родом с Сулу, несомненно, обладал всеми качествами государственного деятеля, но был начисто лишен личного обаяния, а точнее говоря, просто безобразен: одноглазый, рябой – нос и губы его были полностью изуродованы оспой. И вот этот-то непривлекательный субъект частенько слонялся по саду Олмейера в неофициальном костюме, состоящем из куска розового ситца, обмотанного вокруг бедер, посиживал на корточках на задах дома, среди рассыпанного угля, в непосредственной близости от большого котла, где под надзором миссис Олмейер служанки готовили рис для всей семьи, и вел долгие разговоры на языке сулу с женой Олмейера. Какие темы затрагивал коварный посредник, становилось ясно позже, во время семейных сцен у домашнего очага Олмейеров.