Предложение спрятаться Дэйн принял с таким видом, будто делал Лакамбе одолжение, но на совет скрыться немедля ответил решительным отказом, многозначительно поглядев Бабалачи в единственный глаз. Тот вздохнул с видом человека, принимающего неизбежное, и вопросительно указал на противоположный берег. Дэйн медленно кивнул.

– Да, я туда.

– Не дожидаясь рассвета?

– Прямо сейчас, – упрямо заявил Дэйн. – Скорее всего, оранг-бланда не доберутся сюда до завтрашнего вечера, а мне нужно предупредить Олмейера о нашем плане.

– Нет, туан, нет, ничего не говори, – запротестовал Бабалачи. – Я сам появлюсь там утром и все расскажу.

– Посмотрим, – ответил Дэйн, собираясь уходить.

Снаружи снова взъярилась гроза, над домом ползли тяжелые тучи.

За дальним ворчанием грома следовали более близкие и короткие удары, синеватые молнии беспрерывно высвечивали реку и лес, их неровный дрожащий свет подчеркивал каждую деталь, как это обычно бывает в такую погоду. Дэйн и Бабалачи вышли на веранду и остановились, ошеломленные неистовством шторма. Слуги и рабы Лакамбы скорчились в попытке найти укрытие от дождя, но Дэйн громким голосом позвал своих гребцов, которые отвечали ему: «Да, туан!», – встревоженно поглядывая на реку.

– Большой потоп! – закричал Бабалачи в ухо Дэйну. – Река бушует! Смотри! Смотри, как кидает бревна! Разве можно туда лезть?

Дэйн с сомнением глянул на бурлящий и пенящийся поток, ограниченный где-то вдали полоской леса на той стороне. Внезапно яркая вспышка высветила низкий участок берега со склоненными деревьями, мелькнул и тут же исчез дом Олмейера. Дэйн оттолкнул Бабалачи и бросился к затвору, а за ним его дрожащие матросы.

Бабалачи медленно вернулся в дом, закрыл дверь и посмотрел на Лакамбу. Раджа сидел неподвижно, уставившись в стол, а Бабалачи с любопытством разглядывал озадаченного господина, которому служил в горе и радости вот уже много лет. Нет сомнений, что одноглазый советник в глубине своей дремучей и на редкость извилистой души вдруг ощутил неожиданное сочувствие, если не жалость, к человеку, которого звал хозяином. С безопасной позиции личного советника, с вершины прошедших лет, он мог разглядеть самого себя – бывшего головореза, нашедшего приют под этой крышей с первых шагов, с расчистки леса под рисовые поля. Потом шел долгий период сплошных успехов, мудрых советов и сложных заговоров, воплощаемых в жизнь бесстрашным Лакамбой до тех пор, пока все восточное побережье, от Пулау-Лаута до Танджонг-Бату, не привыкло внимать мудрости Бабалачи через уста правителя Самбира. Сколько минуло опасностей, сколько встречено врагов, скольким белым он заморочил головы за эти годы! И вот теперь Бабалачи глядит на результат своих прилежных трудов: неустрашимый Лакамба в испуге перед грозящей ему опасностью. Правитель стареет, да и он – у Бабалачи так неприятно засосало в животе, что он схватился за него обеими руками, – тоже. Время безрассудной дерзости прошло для обоих, и теперь их спасет лишь расчетливая хитрость. Они жаждут мира, они готовы меняться, готовы даже поступиться чем-то, чтобы отогнать тяжелые дни, если их вообще можно отогнать. Бабалачи вздохнул второй раз за эту ночь, усаживаясь у ног хозяина, и в знак немого сочувствия протянул ему коробочку бетеля. И челюсти их беззвучно задвигались в слаженном ритме, оба чинно сплевывали в медную плевательницу, которую передавали друг другу из рук в руки, да вслушивались в жуткий вой бушующей снаружи грозы.

– Страшное наводнение, – уныло сказал Бабалачи.

– Да, – согласился Лакамба. – Дэйн все-таки ушел?

– Ушел, туан. Кинулся к реке, как будто в него сам шайтан вселился.

– Он может утонуть, – после длинной паузы со слабым интересом предположил Лакамба.

– Бревен несет много, – поддержал Бабалачи и вяло добавил: – Но Дэйн – хороший пловец.

– Нельзя, чтобы он погиб. Он знает, где сокровища, – заметил Лакамба.

Бабалачи саркастически хрюкнул. Попытки раскрыть секрет белого капитана и пронюхать, где лежит золото, оказались слабым местом советника Самбира, единственным провалом его в целом блестящей карьеры.

Буйство грозы сменилось безмятежной тишиной. Лишь запоздалые облака, догонявшие тучу, уже беззвучно сверкавшую где-то вдали, брызгали мелким дождем, мирно стучащим по крыше из банановых листьев.

Лакамба стряхнул апатию с видом человека, наконец-то овладевшего ситуацией.

– Бабалачи! – воскликнул он, слегка пихнув советника.

– Да, туан! Слушаю!

– Если голландцы заберут Олмейера в Батавию, чтобы судить за контрабанду пороха, что он сделает?

– Не знаю, туан.

– Ну и дурак! – оживленно отозвался раджа. – Он расскажет им, где сокровища, чтобы они его помиловали. Точно расскажет!

Бабалачи с изумлением посмотрел на хозяина и озадаченно кивнул. Об этом он до сих пор не думал. Очередная проблема.

– Олмейер должен умереть, – решительно продолжал Лакамба. – Чтобы не выдать секрета. И умереть тихо, Бабалачи. Как ты умеешь.

Бабалачи, не протестуя, поднялся на ноги:

– Завтра?

– Да, до того, как явятся голландцы. Он пьет много кофе, – с кажущейся нелогичностью добавил раджа.

Бабалачи зевнул, потянулся, но Лакамба, осознав, какую запутанную проблему сейчас решил совершенно самостоятельно, наоборот, пришел в возбуждение.

– Бабалачи, – скомандовал он усталому советнику, – тащи-ка музыкальный ящик, подарок белого капитана. Мне все равно не уснуть.

Лицо Бабалачи выразило глубокое уныние. Он нехотя уполз за штору, вернулся с небольшой шарманкой и с гримасой глубокого отвращения поставил ее на стол. Лакамба поудобнее устроился в кресле и пробормотал, смеживая веки:

– Крути, Бабалачи, крути.

Бабалачи со всей силой отчаяния ухватился за ручку и завертел. Мрачность его сменилась безысходной покорностью. Через открытые заслонки звуки музыки Верди летели над затихшими рекой и лесом. Лакамба слушал – с закрытыми глазами и довольной улыбкой; Бабалачи крутил, время от времени задремывая и покачиваясь, а затем, испуганно встрепенувшись, с удвоенной скоростью. Природа спала, приходя в себя после жестокого урагана, пока под неверной рукой советника Самбира трубадур надрывно плакал, стонал и прощался со своей Леонорой – снова и снова, в надрывном кругу бесконечных повторов.

После штормовой ночи яркое солнце безмятежного погожего утра залило главную дорогу поселка, протянувшегося от нижней пристани на притоке Пантая до жилища Абдуллы. Нынешним утром она была пуста, и лежала – грязно-желтая, утоптанная множеством босых ног, – между рощицами пальм. Их высокие стволы бросали полосатые тени на дорогу, а густые макушки – еще дальше: на крыши прибрежных домов и даже на реку, легко и стремительно текущую мимо опустевших хижин. Ибо хижины опустели. На узкой полоске примятой травы между их дверями и дорогой тлели брошенные очаги, и тонкие струйки дыма в прохладном воздухе смешивались в легкую дымку над залитым светом, обезлюдевшим поселком.

Вылезший из гамака Олмейер сонно глазел на непривычно пустой Самбир, вяло гадая, куда же все подевались. В его собственном доме стояла тишина: ни голоса жены, ни шагов Нины в выходившей на веранду большой комнате, которую он в компании белых – желая изобразить, что по-прежнему пользуется всеми благами цивилизации, – величал гостиной. Там, однако, ни разу никто не гостил, потому что когда-то миссис Олмейер в припадке варварской хозяйственности порвала шторы на саронги для служанок и спалила изящную мебель в очаге, где готовился рис. Но сейчас мысли Олмейера были не о мебели. Он размышлял о возвращении Дэйна, о его ночной встрече с Лакамбой, о ее возможном влиянии на так долго зревшие планы, готовые воплотиться в жизнь. Тревожило, что Дэйн, обещавший явиться рано утром, так до сих пор и не пришел. «У парня было полно времени, чтобы переплыть реку, – думал Олмейер. – Ведь столько еще нужно сделать: уточнить детали завтрашнего отхода, спустить лодки, доделать тысячу и одну мелочь, чтобы экспедиция двинулась в путь без сучка без задоринки. Ничего не забыть, ничего не…».