Вот так Олмейер наконец-то переехал в новый дом. Нынешняя разруха оказалась ничем не лучше старой, и, верный очередному капризу своего сердца, он начал ждать забвения, которое никак не приходило. Со своей стороны он сделал все, что мог: полностью уничтожил следы Нининого пребывания, и теперь с каждым рассветом спрашивал себя, явится ли долгожданный покой до заката, придет ли он раньше его смерти? Ему и жить-то хотелось лишь до того мига, когда забудет дочь, поэтому крепкая память расстраивала его – ведь смерть могла прийти раньше нужного, и тогда придется помнить Нину вечно! А еще Олмейер жаждал тишины. Ему постоянно хотелось побыть одному, но не получалось. В рассеянном свете комнат с закрытыми ставнями, в ярком свете веранды, куда бы он ни шел, в какую бы сторону ни свернул – везде ему чудилась хрупкая фигурка маленькой девочки с красивым смуглым личиком и длинными черными волосами, в вечно сползавшем с узких плеч розовом платьице. Девочка смотрела на него большими глазами с трогательным доверием ребенка, уверенного, что он любим.
Али никого не видел, однако тоже был уверен в ее присутствии. По вечерам, в долгих беседах с близкими приятелями он рассказывал о странностях Олмейера и не исключал того, что хозяин на старости лет заделался колдуном. К примеру, вещал Али, когда он уходит спать, из его комнаты слышны разговоры. Туда является дух в виде ребенка. То, что это именно ребенок, Али понял по некоторым словам и фразам хозяина. Иногда Олмейер говорит по-малайски, но чаще по-английски, который Али тоже понимает. Сперва хозяин говорит с ребенком ласково, но потом начинает то плакать, то смеяться, ругает его, просит уйти и, наконец, проклинает. Дух этот вредный и очень упрямый. Али думает, что хозяин вызвал его по ошибке, а теперь не может загнать обратно. Хозяин храбрый: не боится проклинать духа прямо в лицо, а однажды даже подрался с ним. Али слышал шум, топот и стоны. Стонал хозяин. Духи-то ведь не стонут. Да, хозяин храбрый, но глупый. Ведь духа невозможно пристукнуть. Али думал, что на следующее утро найдет хозяина мертвым, но тот вышел очень рано и выглядел постаревшим, гораздо старше, чем накануне. И весь день ничего не ел.
Такова была версия для поселка. С капитаном Фордом Али был более словоохотлив по той простой причине, что капитан Форд носил при себе кошелек и отдавал приказы. Раз в месяц, когда приходил пароход, Али должен был являться на борт и докладывать о состоянии дел в «Капризе Олмейера». В первый же визит в Самбир после бегства Нины Форд взял на себя заботу об имуществе Олмейера. Это оказалось нетрудно. Склады стояли пустые, лодки исчезли, присвоенные – главным образом ночью – соседями, внезапно ощутившими острую нехватку транспорта. Во время наводнения пристань «Лингарда и К°» унесло рекой, и она отправилась вниз по течению, не иначе как в поисках более дружелюбной местности. Даже стадо гусей – «единственных гусей на восточном побережье» – куда-то делось, предпочтя неведомые опасности леса опустевшим окрестностям сгоревшего дома. Время шло, следы пожара заросли травой, и уже никто не нашел бы жилища, приютившего юношеские мечты Олмейера, глупые фантазии о блестящем будущем, а затем прозрение и провал.
Форд нечасто навещал Олмейера – теперь это стало довольно-таки безрадостной задачей. Первое время тот еще худо-бедно отвечал на шумные расспросы старого моряка о здоровье, даже пытался поддерживать разговор, спрашивая, что нового, тоном, не оставлявшим сомнений: никакие новости из внешнего мира его не интересуют. Со временем он становился все более молчаливым: не угрюмым, нет, а будто бы постепенно отучался говорить – и заимел привычку прятаться в самых темных углах, откуда Форду приходилось вытаскивать его, используя в качестве провожатого бежавшую впереди обезьянку. Вот кто всегда готов был встретить и поприветствовать капитана. Зверек, казалось, взял на себя присмотр за хозяином и, если считал, что тому пора выйти на веранду, настойчиво дергал его за рубашку, пока Олмейер послушно, но с явной неохотой не вылезал на свет.
Однажды утром Форд нашел его сидящим на полу веранды, спиной к стене – ноги вытянуты, как деревянные, руки по швам. В этой застывшей позе, с безжизненным лицом и пустыми, вытаращенными глазами, Олмейер напоминал невероятных размеров куклу, сломанную и заброшенную с глаз долой. Услышав шаги капитана, он медленно повернул голову.
– Форд, я не могу забыть, – пробормотал Олмейер, не поднимаясь с пола.
– Не можешь? – с деланой бодростью переспросил Форд. – Ну тогда тебе можно только позавидовать! Сам я теряю память – годы, знаешь ли. Вот только недавно один мой товарищ…
Он замолчал, потому что Олмейер встал и тут же, споткнувшись, оперся о его руку.
– Ну-ка, ну-ка! Да ты сегодня молодцом! Скоро совсем в себя придешь! – провозгласил Форд, пытаясь скрыть безотчетный страх.
Олмейер отпустил его руку и выпрямился, подняв голову и расправив плечи, твердо глядя на тысячи солнц, играющих в волнах реки. Рубашка и брюки, свисающие с исхудавшего тела, затрепетали на ветру.
– Пусть плывет! – проскрипел он срывающимся голосом. – Пусть! Завтра я ее забуду. Я решительный человек… твердый как скала… твердый…
Форд заглянул ему в глаза – и отшатнулся. Старый шкипер был не робкого десятка, это подтвердили бы все, кто с ним плавал, но при виде застывшего лица Олмейера даже ему стало не по себе.
Когда пароход пришел в Самбир в следующий раз, Али поднялся на борт в тревоге и начал жаловаться, что Чим Инг вторгся в дом Олмейера и уже месяц фактически там живет.
– И оба курят, – добавил он.
– Вот как! Опиум, я полагаю?
Али кивнул, и Форд погрузился в размышления.
– Бедняга, – пробормотал он, наконец, себе под нос. – Хотя теперь уж чем раньше, тем лучше.
В полдень капитан появился в доме Олмейера.
– Что ты здесь делаешь? – осведомился он у китайца, слонявшегося по веранде.
Чим Инг монотонным, равнодушным голосом заядлого курильщика опиума объяснил на дурном малайском, что его дом уже стар, крыша прохудилась, полы прогнили. Поэтому он, на правах старого-престарого друга, собрал свои деньги, опиум и две трубки и переселился к Олмейеру.
– Тут много комнат. Он курит, я живу. Он долго не протянет, – заключил китаец.
– А где же он? – спросил Форд.
– В доме. Спит, – рассеянно ответил Чим Инг.
Форд заглянул в дверной проем и в тусклом освещении комнаты разглядел лежавшего на полу Олмейера. Голова – на деревянном подголовнике, длинная седая борода рассыпалась по груди, на пожелтевшем лице светятся только белки полуоткрытых глаз.
Форд вздрогнул и отвернулся. Уходя, он заметил длинную ленту выцветшего алого шелка, которую Чим Инг пристроил на одну из балок.
– Что это? – спросил он.
– Название дома, – все тем же бесцветным голосом ответил Чим Инг. – Как у моего старого. Это хорошее имя.
Форд посмотрел на него долгим взглядом и ушел. Он не знал, что скрывается за причудливыми иероглифами. А если бы поинтересовался, невозмутимый китаец с некоторой гордостью объяснил бы, что на ленте написано: «Дом небесных наслаждений».
Вечером того же дня капитана Форда позвал с палубы Бабалачи. Он уселся на верхней ступеньке лестницы в капитанскую каюту, в то время как Форд курил трубку внутри, лежа на кушетке.
– Прошлая луна принесла нам новости с Бали, – обронил Бабалачи. – У старого раджи родился внук. Все ликуют.
Форд заинтересованно приподнялся.
– Да, я сказал ему, – ответил Бабалачи на его взгляд. – Как раз после этого он начал курить.
– И чем дело кончилось? – спросил Форд.
– Я ушел живым, – с величайшей серьезностью отозвался Бабалачи. – Белый человек очень слаб: упал, когда пытался наброситься на меня, а вот она вне себя от радости, – добавил он после паузы.
– Ты имеешь в виду миссис Олмейер?
– Да, она живет в доме нашего раджи. И проживет еще долго. Такие рано не умирают, – сказал Бабалачи с легким оттенком сожаления. – У нее есть доллары. Она их закопала, но мы знаем где. Беда нам с этими людьми. Пришлось заплатить большой штраф и выслушать кучу угроз от белых, так что теперь приходится быть осторожными.
