– Нина, не смотри мне в глаза! – простонал Олмейер.
Она послушно опустила взгляд, но продолжала почти шепотом:
– Настал миг, когда оба голоса, Дэйна и мой, слились в песню, понятную только нам двоим. Ты говорил о золоте, а мы пели о нашей любви и не слышали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим глазами друг друга и видим то, чего не видит больше никто. Мы достигли земли, куда за нами не мог последовать ни один человек, и меньше всего – ты. Только тогда я начала жить.
Нина перевела дух. Олмейер тяжко вздохнул. Не поднимая глаз, она заговорила снова:
– И я собираюсь жить дальше, следуя за Дэйном. Белые презрительно отринули меня, теперь я малайка! Дэйн протянул мне руки и кинул свою жизнь к моим ногам. Он отважен и когда-нибудь обретет власть, его храбрость и сила в моих руках, и я помогу ему стать великим. Его имя будет звучать еще долго после того, как оба наших тела лягут в землю. Я люблю тебя ничуть не меньше, чем раньше, но его я никогда не брошу, потому что только с ним начала жить.
– Представляю, как бы ему польстило, что ты собираешься использовать его как орудие для своих идиотских амбиций, если бы он понимал твои слова, – презрительно отозвался Олмейер. – Хватит, Нина. Или мы немедленно возвращаемся к реке, где Али ждет нас в лодке, или я велю ему вернуться в поселок и привести сюда погоню. Сбежать я вам не дам – просто отвяжу и пущу по течению твое каноэ. А когда голландцы схватят нашего героя, они его повесят, и это так же верно, как то, что я стою здесь. Так что пойдем.
Он шагнул к дочери и взял ее за плечо, другой рукой указывая на тропинку к воде.
– Эй! Теперь это моя женщина! – воскликнул Дэйн.
Нина вырвалась и снова взглянула Олмейеру прямо в глаза.
– Я никуда не пойду! Умрет Дэйн – умру и я! – со всей силой отчаяния воскликнула она.
– Умрешь? – презрительно повторил Олмейер. – Да нет! Будешь жить, привирая и изворачиваясь, пока еще какой-нибудь бродяга не споет тебе… как ты это назвала? Песню любви? Все, давай-ка быстро домой. – Помолчав, он добавил со значением: – Или мне позвать Али?
– Зови, – ответила Нина по-малайски. – А сам-то ты честен со своими соотечественниками? Всего несколько дней назад ты продавал порох, который нес им смерть. А теперь готов кинуть на съедение человека, которого вчера называл своим другом. О Дэйн, – сказала она, поворачиваясь к неподвижной фигуре в темноте, – вместо жизни я принесла тебе смерть, потому что отец выдаст тебя белым, если я не вернусь домой!
Дэйн подошел к свету и, обняв Нину за шею, шепнул ей на ухо:
– Я могу убить его на месте прежде, чем хоть один звук сорвется с его губ. Да или нет? Уверен, Бабалачи уже недалеко.
Он убрал руку и встал напротив Олмейера, который мерил их обоих злым взглядом.
– Нет! – заплакала Нина, испуганно вцепляясь в Дэйна. – Нет! Убей лучше меня! Тогда он, возможно, даст тебе уйти. Ты не знаешь, как мыслят белые! Ему проще видеть меня мертвой, чем твоей. Прости меня, твою верную рабу, но я говорю: нет! – Истерически всхлипывая, она упала у ног Дэйна, повторяя: – Убей меня! Меня!
– Мне проще видеть тебя живой, – со зловещим спокойствием произнес Олмейер тоже по-малайски. – Идем со мной, а то его повесят. Долго мне ждать?
Дэйн отодвинул Нину и, сделав неожиданный выпад, ударил Олмейера в грудь рукоятью кинжала, держа его острием к себе.
– Видите? Я запросто мог бы повернуть его другим концом, – объяснил он все тем же спокойным тоном и добавил с достоинством: – Ступайте, туан-пути. Я дарю вам вашу жизнь, мою жизнь и жизнь вашей дочери. Я раб этой женщины, а она решила именно так.
На небе к тому времени не осталось ни проблеска света, и верхушки деревьев были так же невидимы, как и стволы, потерявшись в тучах, низко нависших над лесом, рекой и поляной, их очертания накрыла густая тьма, которая, казалось, поглотила все, кроме самого пространства. Только костер мерцал, как звезда, которую случайно пропустили, уничтожая все подряд. Стояла тишина, не нарушаемая ничем, кроме всхлипов Нины, которую Дэйн держал в объятиях, стоя на коленях около огня. Олмейер мрачно и задумчиво смотрел на них, но стоило ему открыть рот, как всех всполошил предупредительный оклик с реки, плеск множества весел и гул голосов.
– Бабалачи! – воскликнул Дэйн, поднимая Нину на ноги и вскакивая сам.
– Да-да! – донесся в ответ задыхающийся голос советника, который трусил по тропинке по направлению к ним. – Скорей в мое каноэ! – скомандовал он Дэйну, не обращая внимания на Олмейера. – Бегом! Надо уходить! Та девица подняла всех на ноги!
– Какая еще девица? – изумился Дэйн, глядя на Нину.
Для него в целом мире сейчас существовала только одна девушка.
– Да эта сукина дочь, семижды проклятая служанка Буланги! Вопила у ворот Абдуллы, пока весь Самбир не всполошила. Теперь они с Решидом ведут сюда белых. Хочешь жить – хватит таращиться, поехали!
– Откуда ты все это знаешь? – спросил Олмейер.
– Ох, туан, да какая разница, откуда! У меня только один глаз, но я видел огни в доме и кампонге Абдуллы, когда мы проплывали мимо. У меня два уха, и когда мы шли вдоль берега, я слышал, как он посылал гонцов к вашему дому, к белым! Скорее! Скорее!
– Уедешь ли ты без этой женщины, моей дочери? – спросил Дэйна Олмейер.
– Нет. Эту женщину я не оставлю никому, – твердо ответил Дэйн.
– Тогда убей меня и спасайся сам! – снова зарыдала Нина.
Дэйн прижал ее к себе покрепче и ласково шепнул:
– Мы никогда не расстанемся, о Нина!
– Все, – сварливо заявил Бабалачи, – я больше не могу ждать, пока вы тут ерундой занимаетесь. Ни одна женщина не стоит жизни. Я старик, и я это точно знаю.
Он подхватил посох и развернулся к реке, посматривая на Дэйна, словно последний раз предлагая ему присоединиться, но тот спрятал лицо в волосы Нины и не заметил его приглашающий взгляд.
Бабалачи растворился во тьме. Скоро они услышали, как от причала отплыло большое каноэ – свистнули в воздухе и слаженно ударили по воде весла. Почти в ту же минуту от реки прибежал Али с двумя веслами в руках.
– Я спрятал нашу лодку выше по течению, туан Олмейер, – сообщил он. – В густых кустах, где лес вплотную подходит к воде. Потому что гребцы Бабалачи сказали мне, что сюда идут белые.
– Ты прав, пусть побудет там. Возвращайся на берег, – приказал ему Олмейер.
Он молча подождал, пока не стихнут шаги Али, затем повернулся к Нине.
– Тебе меня совсем не жалко? – с горечью спросил он.
Ответа не последовало. Дочь даже не повернула лица, прижатого к груди Дэйна.
Олмейер повернулся было, чтобы уйти, но остановился. При свете затухающего костра он смотрел на две неподвижные фигуры. Нина стояла к нему спиной, по которой струились длинные темные волосы. Дэйн спокойно взирал на него поверх ее головы.
– Не могу… – прошептал Олмейер себе под нос. Помолчав, он заговорил громче, но все так же неуверенно: – Какой позор. Я ведь белый человек. Да к тому же из приличной семьи. Очень приличной, – повторил он, горько всхлипнув. – Позор на все острова… Я, единственный белый на восточном побережье, нахожу мою дочь – поверить не в силах! – в объятиях малайца! Мою дочь!
Он попытался взять себя в руки и продолжил уже тверже:
– Я никогда не прощу тебя, Нина, никогда! Даже если бы ты сейчас вернулась, память об этой ночи отравила бы всю мою жизнь. Я постараюсь забыть тебя. Нет у меня дочери. Жила рядом какая-то полукровка, а теперь собралась в дорогу. Послушай, Дэйн, или как там тебя по‐настоящему, я сам отвезу вас с этой девушкой на остров возле устья реки. Пойдемте.
Олмейер пошел впереди, держась вдоль берега и леса. Когда Али ответил на его зов, беглецы, продравшись сквозь кусты, вышли к каноэ, спрятанному в переплетении ветвей. Дэйн усадил Нину на дно лодки, сел сам и положил ее голову себе на колени. Олмейер и Али взяли по веслу, но только они собрались оттолкнуться от берега, Али зашипел, призывая к тишине. Все замерли.
В полном затишье, какое нередко бывает перед грозой, раздался ритмичный скрип весел в уключинах. Звук неуклонно приближался, и Дэйн сквозь переплетение веток разглядел силуэт большой белой шлюпки, из которой доносился взволнованный девичий голос:
