Миссис Олмейер отвязала каноэ Нины.

– Быстрее, – с трудом разогнувшись, скомандовала она. – Пока луна не встала и на реке темно. Я опасаюсь шпионов Абдуллы. Они часто шастают в ночи и могут заметить тебя и увязаться следом. В каноэ два весла.

Нина подошла к матери и неуверенно коснулась губами ее морщинистого лба. Миссис Олмейер презрительно фыркнула в знак протеста против нежности, хотя на самом деле боялась размякнуть в ответ.

– А тебя я когда-нибудь увижу, мама? – шепнула Нина.

– Нет, – после короткой паузы отрезала миссис Олмейер. – Зачем тебе возвращаться сюда, где мне суждено умереть? Ты будешь жить вдали, в роскоши и могуществе. Когда я услышу, что белых погнали с наших островов, тогда буду знать, что ты жива и помнишь мои слова.

– Я никогда их не забуду! – горячо пообещала Нина. – Но в чем же моя сила, что я могу сделать?

– Не позволяй Дэйну слишком долго смотреть в твои глаза или лежать у тебя на коленях и чаще напоминай о том, что мужчина воюет, прежде чем отдохнуть. А если он будет медлить, сама вложи крис ему в руку и поторопи его, как должно делать жене великого властителя, когда враг близко. Позволь ему одолеть белых, которые явились к нам торговать с молитвой на устах и оружием в руке. Ах, – со вздохом закончила она, – они на каждом море и каждой пристани, очень уж их много!

Она развернула нос лодки к реке, но не отпустила ее, застыв в глубокой задумчивости.

Нина коснулась веслом берега, готовая оттолкнуться и пуститься по течению.

– Что такое, мама? Ты что-то слышишь? – спросила она, понизив голос.

– Нет, – рассеянно ответила миссис Олмейер. – Слушай, Нина, пройдут годы, и у Дэйна появятся другие женщины…

Сдавленный всхлип из лодки прервал ее, грохнуло весло, видимо, выпав из рук, которые Нина вскинула протестуя. Миссис Олмейер упала на колени и перегнулась через борт, чтобы приблизить лицо к лицу дочери.

– Другие женщины, – просто повторила она. – Я толкую тебе об этом, потому что ты наполовину белая и можешь забыть, что он – великий воин и так заведено. Скрывай свой гнев, не позволяй Дэйну видеть на твоем лице боль, которая будет грызть тебе сердце. Встречай его с радостью в глазах и мудростью на устах, потому что именно к тебе он придет с печалью или сомнением. Пока он глядит на разных женщин, твоя власть велика. Но если появится одна-единственная, та, с которой он может забыть тебя, тогда…

– Мне незачем будет жить! – воскликнула Нина, закрыв лицо руками. – Не говори так, мама, этого не случится!

– Тогда рази без пощады, – спокойно продолжала миссис Олмейер.

Она развернула каноэ за борт и держалась за него обеими руками.

– Ты что, плачешь? – жестко осведомилась она у дочери, которая так и сидела, прижимая ладони к лицу. – Вставай и берись за весло, Дэйн уже и так заждался. И помни, Нина: никакой пощады. Придется бить – бей твердой рукой.

Собрав силы, она всем телом оттолкнула легкую лодку на середину потока. Отдышавшись, попыталась разглядеть ее, но та, казалось, растворилась в белесой дымке, плывущей над перегретой водой Пантая. Стоя на коленях, миссис Олмейер внимательно вслушивалась в тишину, потом, разогнувшись с глубоким вздохом, вытерла прядью седых волос две неожиданных слезы, скатившихся по иссохшим щекам. Она стерла их резко, словно стесняясь самой себя, но не смогла сдержать еще одного громкого вздоха, ибо на сердце у нее было тяжело и оно сильно страдало, непривычное к нежным чувствам. И в этот миг ей послышался какой-то слабый звук, точно эхо ее собственного вздоха. Она застыла на месте, насторожив уши, ловя малейшие шорохи и внимательно вглядываясь в ближние кусты.

– Кто тут? – неуверенно спросила она, в то время как воображение ее уже населяло прибрежную пустоту образами духов и привидений. – Кто?

Ответа не было, только голос реки, бормочущей свой унылый напев под белой вуалью мглы, будто бы усилился на миг и тут же снова стих до негромкого журчания прибрежных водоворотов.

Миссис Олмейер тряхнула головой, словно бы в ответ собственным мыслям, и быстро двинулась прочь от кустов, поглядывая по сторонам. Подойдя к кухне, она машинально отметила, что угли мерцают ярче, чем обычно, как будто кто-то подкидывал свежих дров в течение вечера. Навстречу ей поднялся Бабалачи, притаившийся в уголке у теплого очага.

– Отчалила? – с тревогой осведомился он.

– Да. Что поделывают белые? Давно вы разошлись?

– Надеюсь, уже спят. И лучше б никогда не просыпались! – свирепо воскликнул советник. – Развели беседы вокруг этого несчастного трупа, черти проклятущие! Их начальник дважды угрожал вздернуть меня на дереве. На дереве! Меня!

– А ты кланялся и просил пощады, – насмешливо хмыкнула миссис Олмейер. – Мужчины с оружием на боку вели себя иначе в дни моей юности.

– И где они теперь, мужчины твоей юности, взбалмошная ты старуха? – рявкнул Бабалачи. – Убиты голландцами, ага! А я все живу, мороча им головы. Мудрый знает, когда стоит драться, а когда – искусно лавировать. Ты бы тоже знала, будь ты мужчиной.

Но миссис Олмейер уже не обращала на него внимания. Наклонившись и указывая куда-то рукой, она вслушивалась в шорохи за кухней.

– Какой странный звук… – прошептала она. – Я слышала горестные вздохи, вроде стонов или всхлипов, там, у реки. И вот снова…

– Где? Какие именно? – сдавленным голосом спросил Бабалачи.

– Совсем близко. Как будто кто-то долго задерживал дыхание. Надо было окурить тело хотя бы жженой бумажкой до того, как его закопали.

– Надо было, – согласился Бабалачи. – Но белые тут же его зарыли. А вообще покойник нашел смерть в реке, – бодро добавил он, – и его дух должен преследовать лодки и не трогать тех, кто на суше.

Миссис Олмейер, тянувшая шею, чтобы заглянуть за угол кухни, выпрямилась.

– Никого там нет, – успокоенно заключила она. – Не пора ли лодкам раджи пуститься в путь?

– Я как раз ждал их здесь, потому что мне и самому пора отправляться, – объяснил Бабалачи. – Пожалуй, пойду посмотрю, что их задержало. Когда ты явишься к нам? Раджа обещал тебе вознаграждение.

– Приплыву на рассвете. Я свои деньги тут не брошу, – пробормотала миссис Олмейер.

Они разошлись. Бабалачи вернулся на берег, к своему каноэ, а миссис Олмейер медленно двинулась к дому, прошла по деревянному тротуару к задней веранде и прежде, чем нырнуть в коридор, оглядела двор, пустой и тихий, уже залитый светом встающей луны. И лишь когда она исчезла, из-за банановых стволов показался размытый силуэт, метнулся через освещенное луной пространство и, снова оказавшись в темноте, пропал у подножия веранды. Его можно было бы принять за тень одинокого облачка, бесшумного и стремительного, если бы не потревоженные метелки травы, качавшиеся в лунном свете до тех пор, пока снова не встали ровно и неподвижно, словно вышивка серебряной нитью на черном фоне.

Миссис Олмейер зажгла кокосовую лампу, подняла красную занавеску и, прикрыв свет ладонью, вгляделась в мужа.

Олмейер съежился в кресле, одна рука свисала вниз, другая закрывала нижнюю часть лица, словно защищаясь от невидимого врага. Раскинув ноги, он забылся тяжелым сном, не подозревая о том, с каким презрением мерят его сейчас злые глаза. У его ног, в осколках битой посуды, валялся перевернутый стол. Сходство со сценой отчаянной потасовки усугубляли разбросанные по веранде стулья, лежащие на полу, точно беспомощно повалившиеся там и сям пьяные. Только большое кресло-качалка Нины непоколебимо стояло на высоких полозьях, темное и неподвижное, возвышаясь над униженной мебелью гордо и спокойно, будто в ожидании своей привычной ноши.

Бросив на спящего последний ехидный взгляд, миссис Олмейер ушла за занавеску в свою комнату. Парочка летучих мышей, воодушевленных темнотой и безмятежностью обстановки, ныряла в воздухе над головой Олмейера, и долгое время ничто не нарушало глубокой тишины дома, кроме тяжелого дыхания спящего да тихого позвякивания серебра в руках его готовой бежать жены. В растущем свете луны, уже поднявшейся над ночным туманом, все вещи на веранде обрели четкие тени и стали похожими на обведенные темной краской. И разбросанные предметы, и карикатурный силуэт спящего Олмейера отразились на посеревшей побелке стены в гротескно увеличенном виде, раздувшись до гигантских размеров. Разочарованные мыши улетели в поисках более укромных мест, на смену им выскочила ящерица. Короткими опасливыми перебежками она добралась до привлекшей ее белой скатерти и застыла так неподвижно, что ее можно было бы принять за мертвую, если бы не мелодичное попискивание, которым она обменивалась с менее смелыми сородичами, что прятались между досками во дворе. Вдруг в коридоре скрипнули половицы, ящерка исчезла, Олмейер тревожно встрепенулся и завздыхал.