Ничего непонятно. Решид тоже нашел ситуацию очень странной – тревожащей и загадочной, но Абдулла из старческой нелюбви к разгадыванию загадок после первоначального замешательства махнул на нее рукой.

– Как бы там ни было, Дэйн теперь мертв и более не опасен, – сказал он. – Какой смысл размышлять над путями Провидения, особенно когда оно благосклонно к правоверным?

И, вознеся хвалу Аллаху, милосердному и всемилостивейшему, Абдулла счел случай на данный момент закрытым.

Но Решид думал иначе. Замешкавшись около дяди, задумчиво поглаживая аккуратно подстриженную бородку, он пробормотал:

– Тут слишком много лжи. Один раз он уже погиб, потом возродился – только лишь для того, чтобы снова умереть. Голландцы, которые скоро будут здесь, тоже идут за ним. Почему я должен верить не собственным глазам, а бабским сплетням да болтовне лодырей?

– Говорят, тело отнесли во двор к Олмейеру, – сказал Абдулла. – Если собираешься туда, нужно успеть до прихода голландцев. Ступай вечером. Не нужно, чтобы пошли разговоры, будто нас недавно видели дома у белого.

Решид кивнул, соглашаясь с последним замечанием дяди, и отошел. Прислонившись к косяку открытой двери, он лениво оглядывал двор и открытые ворота, ведущие на главную дорогу поселка – пустую и прямую, залитую солнечным светом. В полуденной жаре гладкие стволы пальм, очертания хижин, крыша дома Олмейера, видневшаяся вдалеке над кустами на опушке леса, казалось, дрожали в знойном мареве, поднимавшемся от исходившей паром земли. Стайки желтых бабочек вспархивали, садились и снова взлетали перед полузакрытыми глазами Решида. Под ногами, в высокой траве, монотонно гудели насекомые. Хотелось спать.

С одной из боковых тропинок, вьющихся между домами, вынырнула девичья фигурка, прикрытая от солнца большим подносом на голове. Движение привлекло внимание Решида, который вынырнул из своего полусна и более-менее оживился. Он узнал Тамину, рабыню Буланги, продающую печенье: персону привычную и обыкновенно неинтересную, но теперь она направлялась к дому Олмейера и могла оказаться полезной. Решид встряхнулся и побежал к воротам, крича:

– Эй, Тамина!

Девушка, поколебавшись, повернула к нему. Решид нетерпеливо поманил ее поближе. Подойдя к нему, Тамина остановилась, опустив глаза.

– Ты к Олмейеру? – рассматривая ее, спросил Решид. – В поселке говорят, торговец Дэйн, которого сегодня вытащили из реки, лежит у белого в кампонге.

– Я тоже слышала, – прошелестела Тамина. – А утром, на берегу, видела тело. Не знаю, где оно сейчас.

– Видела? – оживленно переспросил Решид. – Так это Дэйн? Ты его часто встречала. Узнала бы наверняка.

У девушки задрожали губы, она часто задышала.

– Да, я встречала его не так давно, – наконец согласилась она. – Правду говорят, это он. Что вам нужно от меня, туан? Мне надо идти.

Выстрел с борта парохода заглушил ответ Решида. Бросив Тамину, он кинулся к складу и на полдороге встретил Абдуллу, спешившего к воротам.

– Оранг-бланда идут, – сообщил Решид. – Надеюсь, мы получим вознаграждение.

Абдулла задумчиво покачал головой:

– Белые не спешат раздавать награды. Они скоры на расправу и ленивы на благодарность. Посмотрим…

Он встал у ворот, поглаживая седую бороду и слушая приветственные крики на том конце поселка. Когда Тамина собралась уходить, Абдулла окликнул ее:

– Послушай-ка, девочка! У Олмейера будет много белых людей, моряков, и ты наверняка будешь торговать там печеньем. Все, что увидишь и услышишь, можешь рассказать мне. Приходи сюда перед закатом, и я подарю тебе синий носовой платок в красную крапинку. А теперь иди и не забудь вернуться.

И Абдулла подпихнул Тамину концом длинного посоха так, что она споткнулась.

– Эта рабыня еле ползает, – с неудовольствием пожаловался он племяннику.

Тамина двинулась прочь – глаза опущены, поднос на голове. Из открытых дверей слышались приветливые голоса соседей, желавших купить печенье, они зазывали ее внутрь, но она не откликалась, забыв про обязанности под гнетом нелегких мыслей. С самого раннего утра она успела услышать и увидеть очень много того, что наполнило ее сердце радостью вперемешку с болью и страхом. Пока все спали, до рассвета, до того, как поплыть в Самбир, Тамина слушала из-за стены голоса. И теперь, после слов, сказанных в темноте, она несла в руках чужую жизнь, а в груди – огромную печаль. Но по ее упругим шагам, стройной осанке и лицу, прикрытому, как вуалью, обычным выражением сонного равнодушия, никто бы не догадался о двойном грузе, который лежал под грузом реальным – подносом с горой сладостей, испеченных руками хозяйственных жен Буланги.

В ее гибкой, прямой как стрела фигурке, в грациозной легкой походке, в кротких глазах, не выражавших ничего, кроме бесконечного смирения, спали чувства и страсти, страхи и надежды, проклятие жизни и утешение смерти, о которых не подозревала и сама Тамина. Она росла, как высокие пальмы, меж которых сейчас семенила: в поисках света, в стремлении к солнцу, в страхе перед ураганом и в равнодушии ко всему прочему. Служанка не питала надежд и не ждала перемен. Она не знала другого неба, другой воды, другого леса, другого мира и другой жизни; не имела никаких желаний, привязанностей, страхов, кроме ужаса перед бурей, и никаких сильных чувств, кроме голода, и то лишь время от времени, поскольку в зажиточном доме Буланги, стоящем на дальней прогалине, рис никогда не переводился. В отсутствии боли и голода видела она свое счастье, а когда все-таки грустила, это означало только одно: что сегодня она больше обычного устала от повседневной работы. И потому в жаркие ночи юго-западных муссонов она безмятежно спала под яркими звездами на настиле, пристроенном к дому прямо над рекой. Внутри тоже спали: Буланги у двери, жены в глубине комнаты, дети – каждый со своей матерью. Тамина слышала их дыхание, сонное ворчание Буланги, иногда – вскрик ребенка, и вслед за ним – ласковое бормотание матери. И она закрывала глаза под плеск воды внизу и шепот теплого ветра над головой, не обращая внимания на бесконечную жизнь тропического леса, который тщетно окликал ее тысячами неясных голосов, шелестом прохладного ветра, витавшими вокруг густыми ароматами, белыми призраками утренней дымки, плывущими над ней в торжественном молчании всего сущего перед рассветом.

Такой была ее жизнь до появления брига с чужестранцами. Тамина хорошо помнила то время – взбудораженный поселок, нескончаемое удивление, дни и ночи возбужденных разговоров. Помнила собственную робость перед нездешними людьми, пока бриг не встал на якорь у берега, сделавшись в какой-то мере частью поселка, и страх не улетучился, сменившись привычкой. Зов с борта брига вошел в ее повседневную жизнь. Она неуверенно взбиралась по шаткому трапу под подбадривающие крики и более-менее пристойные шутки моряков с фальшборта. Тамина продавала им печенье – этим людям, что говорили так громко и вели себя так вольно. На палубе царила толчея, все бегали туда-сюда, окликали друг друга, отдавали и выполняли команды. Грохотали блоки, посвистывали тросы. Она садилась в тени навеса, так, чтобы никому не мешать, ставила перед собой поднос и хорошенько закрывала лицо покрывалом, чувствуя себя неловко среди толпы мужчин. Отпуская товар, всем улыбалась, но ни с кем не говорила, а шутки упорно пропускала мимо ушей. А кругом звучали истории о дальних странах, о невероятных обычаях и еще более невероятных событиях. Моряки были храбры, но даже самый храбрый из них с опаской отзывался о своем хозяине. Человек этот часто проходил мимо Тамины – прямой и безразличный, юный и гордый, в богатой одежде и сверкающих золотых украшениях, – в то время как остальные стояли навытяжку и ловили каждое его слово, готовые выполнить приказ. И тогда вся жизнь служанки словно сосредоточивалась в одних только глазах: она следила за ним из-под покрывала, очарованная, и боялась привлечь к себе его внимание. Однажды он все-таки заметил ее и спросил:

– А это кто такая?

– Рабыня, туан! Печеньем торгует! – ответили ему сразу дюжина голосов.