Молчание нарушил голос Аиссы:

– Ребенок! Ребенок! Чем я заслужила это горе, эту скорбь? При живом сыне и его матери ты говорил мне, что тебе не о ком вспоминать в стране, из которой ты приехал! Я поверила, что ты будешь моим. Подумала, что я…

Ее голос пресекся и сбился на неразборчивое бормотание. Вместе с даром речи, казалось, умерла великая, драгоценная надежда на новую жизнь, жившая в ее сердце.

Аисса надеялась, что в будущем слабые детские ручки свяжут их жизни в узел, который ничто на свете не сможет развязать, узел, сплетенный из любви, благодарности и трепетного уважения. Она хотела быть первой! Быть единственной! Но стоило ей увидеть сына Виллемса и другую женщину, как она почувствовала, что погружается в холодный мрак, безмолвное одиночество, непроницаемое и бескрайнее, отдаляется от возлюбленного, уходит за горизонт всех надежд в бесконечное пространство непоправимого зла.

Аисса подошла ближе к Джоанне, кожей ощутила гнев, зависть и ревность этой женщины. В ее присутствии Аиссу охватили унижение и ярость. Схватив за свисающий рукав, она вырвала куртку из рук Джоанны и громко воскликнула:

– Дай мне взглянуть в лицо той, для кого я всего лишь слуга и рабыня. Я-ва! Вот ты какая!

Резкое восклицание заполнило все пространство на солнечной вырубке, взмыло в небо и разлетелось во все стороны над землей поверх макушек деревьев в лесной чаще. Не отрывая глаз от Джоанны, Аисса оцепенела в удивлении и негодовании, затем изумленно протянула:

– Да это же сирани!

Джоанна, взвизгнув, подскочила к мужу:

– Питер, защити меня! Огради от этой женщины!

– Тихо ты! Тебе ничто не грозит, – хрипло ответил Виллемс.

Аисса бросила на них насмешливо-презрительный взгляд.

– Аллах велик! Я лежу во прахе у ваших ног, – издевательски воскликнула она. – В сравнении с вами я никто. – Аисса повернулась к Виллемсу и широко раскинула руки. – В кого ты превратил меня? Ты, лживый сын проклятой матери! В кого ты меня превратил? В рабыню другой рабыни. Молчи! Твои слова хуже змеиного яда. Сирани! Женщина всеми презираемого племени.

Аисса ткнула пальцем в Джоанну и, отступив на шаг, расхохоталась.

– Останови ее, Питер! – вскрикнула Джоанна. – Останови эту язычницу. Побей ее, Питер!

Виллемс заметил, что Аисса положила револьвер на скамью рядом с ребенком. Не поворачивая головы, он сказал жене по-голландски:

– Возьми ребенка и мой револьвер. Видишь? Беги к лодке. Я ее задержу. Не мешкай.

Аисса подошла ближе. В промежутках между отрывистыми смешками она словно в бреду теребила пряжку своего ремня.

– Все для нее! Для матери того, кто вырастет и будет говорить о твоем уме и храбрости. Все для нее. А мне нечего ей дать. Вот, бери!

Она сорвала с себя пояс и швырнула к ногам Джоанны. Торопливо сбросила браслеты, золотые булавки, цветы. Длинные волосы, освободившись, раскинулись по плечам, подчеркивая своей чернотой побелевшее от ярости лицо.

– Прогони ее, Питер. Прогони эту дикую язычницу! – твердила Джоанна, совершенно потеряв голову, и, схватив Виллемса за плечо обеими руками, топала ногами.

– Посмотри на нее, – дразнила Аисса. – Посмотри на мать твоего сына! Она боится. Почему она не убирается с моих глаз? Посмотри, какая уродина.

Джоанна, похоже, уловила презрительный тон, каким были сказаны эти слова. Она выпустила плечо мужа, когда Аисса опять подошла ближе к дереву, подскочила к ней, ударила по лицу и, развернувшись, метнулась к ребенку, который, позабытый всеми, проснулся и заплакал, схватила его и, вопя от ужаса, побежала к берегу реки.

Виллемс бросился к револьверу, но Аисса опомнилась и, неожиданно оттолкнув его от дерева, схватила оружие первой и спрятала за спину.

– Ты его не получишь! – крикнула она. – Беги за ней. Навстречу опасности… смерти… безоружный. Уходи с пустыми руками и сладкими речами, каким пришел ко мне. Уходи беспомощным, попробуй обмануть лес, море… смерть, которая тебя ждет.

Она задохнулась, словно горло перехватили веревкой. В ужасе стремительных мгновений перед ней возник голый по пояс, озверевший мужчина, с берега доносились слабеющие, безумные крики Джоанны о помощи. Аисса, Виллемс, безмолвная земля, бормочущая река тонули в солнечном свете, мягком сиянии спокойного утра, которое, как ей казалось, прерывали наводящие ужас, мгновенные темные провалы. Ненависть наводнила мир, заполнила все пространство между ними: ненависть разных рас, безнадежных различий, чужой крови; ненависть к человеку, рожденному в стране, где все лгут и откуда ко всем, чья кожа не белого цвета, приходят одни невзгоды. В своем исступлении она слышала где-то совсем рядом шепот. Это голос покойного Омара призывал: «Убей! Убей его!»

Увидев, что Виллемс сдвинулся с места, Аисса крикнула:

– Не подходи ко мне, или умрешь прямо здесь! Уходи, пока я помню… еще помню.

Виллемс, не решаясь уйти безоружным, изготовился для схватки, сделал шаг вперед, увидел, как Аисса поднимает револьвер, заметил, что курок не взведен, и убедил себя: даже если выстрелит, все равно промахнется. Спуск тугой – пуля наверняка пройдет выше. Он сделал еще один шаг. Длинный ствол нервно дрожал в вытянутой руке. «Пора», – подумал он. Чуть присев и наклонив голову, он прыгнул вперед в отчаянном броске.

Вспыхнуло пламя, грохнул оглушительный выстрел – громче раската грома. Виллемс наткнулся на какую-то преграду и остановился, почувствовав в ноздрях едкий запах. Перед глазами огромным облаком поплыл синеватый дым. «Слава богу, промазала! – подумал он. – Я так и знал». Аисса где-то бесконечно далеко вскинула руки, между ними на земле валялся крохотный револьвер. Промазала! Осталось только поднять оружие. Никогда прежде он не ощущал такой радости, такого победоносного наслаждения от солнечного света и жизни, как в эту секунду. Рот заполнила соленая теплая масса. Виллемс попытался отхаркнуть ее, выплюнуть. Кто это здесь кричит: «Во имя Аллаха, он умирает! Умирает!»? Кто умирает? Надо поднять пистолет. Ночь? Что такое? Почему уже ночь?

Много лет спустя Олмейер рассказывал историю великой революции в Самбире случайному приезжему из Европы. Это был румын, наполовину ученый-натуралист, наполовину охотник за орхидеями, которые он собирал на продажу. Каждому новому знакомому на пятой минуте беседы путешественник объявлял о планах написания научного труда о здешних краях. По пути в глубь острова он остановился у Олмейера. Гость был довольно образованным человеком, однако джин предпочитал пить неразбавленным, лишь иногда выжимая в стакан половинку лайма. Заверив, что так полезнее для здоровья, он наливал себе бокал «лекарства» и расписывал разинувшему в изумлении рот Олмейеру прелести европейских столиц. В свою очередь Олмейер надоедал ему своими пространными критическими наблюдениями общественно-политической жизни Самбира. Они проговорили до поздней ночи, сидя на веранде за столом из сосновых досок, между ними роились тучи возбужденных лунным светом ночных мотыльков, тысячами сгоравших в дымном пламени вонючей керосиновой лампы.

Раскрасневшийся Олмейер говорил:

– Такого оборота я, разумеется, не предвидел. Говорю же, что застрял на ручье из-за вздорного поведения отца, капитана Лингарда. Я был уверен, что задержка поможет этому парню сбежать. Капитан Лингард, знаете ли, из породы людей, с кем бесполезно спорить. Перед закатом вода поднялась, и мы смогли выйти из протоки. До вырубки Лакамбы добрались уже затемно – кругом полная тишина. Я, конечно, подумал, что они уплыли, и обрадовался. Посреди двора мы вдруг увидели непонятную кучу. От нее неожиданно отделилась и бросилась на нас какая-то тень. Клянусь Богом! Вы наверняка слышали истории о верных собаках, которые сторожат тело мертвого хозяина. Их приходится отгонять палками и все такое. Нам тоже пришлось отгонять эту женщину силой. А что было делать? Она бросалась на нас как фурия. Не разрешала его трогать. Виллемс был, вне всяких сомнений, мертв. Пуля прошла навылет через легкое с левой стороны груди, выше сердца, пробив лопатку, причем стреляли в упор – оба отверстия были маленькие. После того как мы ее усмирили – вы не представляете, сколько силы в этой женщине, мы втроем едва справились, – труп погрузили в лодку и увезли. Мы подумали, что она лежит в обмороке, ан нет – вскочила и побежала за нами в воду. Ну, я позволил ей забраться в лодку. А что было делать? Река кишит аллигаторами. Никогда не забуду этот ночной вояж, пока жив. Она сидела на дне лодки, положив его голову себе на колени, и время от времени обтирала его лицо своими волосами. У Виллемса на губах и подбородке засохло много крови. Все шесть часов, пока мы плыли, нашептывала мертвецу что-то нежное! Со мной был старпом со шхуны. Он потом сказал, что не повторил бы этого путешествия даже за горсть алмазов. И я ему верю. До сих пор мороз по коже. Как вы думаете, он мог ее услышать? Ну не он… что-то ее могло услышать?