Олмейер буквально почувствовал отдачу выстрела и задрожал от возбуждения с макушки до пят. Как это просто! Но этот Лингард… Олмейер вздохнул, покачал головой. Нет, не пойдет. А жаль! Но и оставлять его здесь нельзя! Что, если Виллемса снова захватят арабы? Хотя бы для того, чтобы разведать верховья реки? Одному богу известно, чем это все может кончиться.

Чаши весов пришли в состояние покоя, указывая на необходимость безотлагательных действий. Олмейер подошел вплотную к двери, громко постучал и отвернулся, испугавшись собственной смелости. Выждав минуту, он приложил ухо к дверной филенке. Ни звука. Нацепив угодливую улыбку, Олмейер, прислушиваясь, подумал: «Она здесь. Что она там делает? Плачет? Совсем тронулась умом, ревет день и ночь с того момента, как я исподволь, по заданию Лингарда начал готовить ее к известию о гибели мужа. Интересно, что у нее сейчас на уме? Заставлять меня из жалости к ней придумывать никчемные истории – как это в духе отца. Из жалости. Из чертовой жалости! Да что она там, оглохла, что ли?»

Он постучал еще раз и дружеским тоном, улыбаясь в закрытую дверь, сказал:

– Это я, миссис Виллемс. Мне нужно с вами поговорить. У меня есть… важные новости.

– Какие?

– Важные, – с нажимом повторил Олмейер. – О вашем муже. – И сквозь зубы добавил: – О ком же еще, черт бы его побрал.

Внутри вскочили, что-то грохнулось на пол. Джоанна возбужденно крикнула:

– Новости? Что? Что? Я сейчас выйду.

– Нет, накиньте сначала какую-нибудь одежду, миссис Виллемс, и впустите меня. Это… не для чужих ушей. Свеча у вас есть?

Женщина слепо металась по комнате, натыкаясь на мебель. Опрокинулся подсвечник. Спички не зажигались. Коробка спичек упала на пол. Джоанна рухнула на колени и стала шарить руками по полу, поскуливая от раздирающего душу нетерпения.

– О боже! Новости. Сейчас… сейчас… Ах! Где же… где эта свеча? О, боже мой! Не могу найти. Ради бога, не уходите.

– Я не собираюсь уходить, – раздраженно сказал Олмейер в замочную скважину, – но лучше поторопиться. Дело не терпит отлагательств.

Он слегка постукивал ногой, не снимая руки с дверной ручки, и думал: «Какая она все-таки дура. С чего бы мне уходить? Совсем потеряла голову. Да она в жизни не поймет, что ей говорят, своим-то умишком».

Джоанна молча суетилась за дверью. Олмейер ждал. Наступил момент полной тишины, потом измученный голос, скорее похожий на последний предобморочный вздох, прошелестел:

– Входите.

Олмейер толкнул дверь. Шагавший по коридору с охапкой подушек и одеял Али успел заметить, как хозяин скрылся в комнате постоялицы. От изумления слуга выронил узел и застыл, не веря своим глазам. Из комнаты доносился голос Олмейера. Он говорил с этой сирани! Кто она такая? Али об этом как-то не задумывался. Он попытался собраться с мыслями: сирани, вдобавок некрасивая. Слуга скорчил презрительную гримасу, подобрал тюк и пошел привязывать гамак к столбам веранды. Все это его не касалось. Раджа Лаут привез сюда эту уродину, а хозяин разговаривает с ней, хотя уже ночь. Ну и что с того? У него, Али, есть свои дела: подвесить гамак, пойти проследить, чтобы сторожа не спали, проверить, хорошо ли привязаны лодки, цел ли замок на дверях склада, а потом – спать. Спа-а-ать! Он с наслаждением потянулся, положил обе руки на хозяйский гамак и задремал.

Неожиданный пронзительный женский визг, начавшийся сразу с самой верхней ноты и мгновенно оборвавшийся, словно кричавшую настигла смерть, заставил Али отскочить от гамака. Наступившая тишина показалась ему не менее жуткой, чем громкий крик. Он застыл на месте от удивления. Олмейер выскочил из кабинета, оставив дверь приоткрытой, прошел мимо слуги, не обратив на него никакого внимания, и прямиком направился к кувшину с водой, висящему на прохладном сквозняке. Сняв его, хозяин вернулся в комнату, чуть не задев по пути остолбеневшего Али. Олмейер почти бежал, но на пороге остановился и, закинув голову, влил в горло тонкую струйку воды. Пока он выходил, возвращался и пил воду на пороге, из темной комнаты непрерывно доносился тихий плач сонного испуганного ребенка. Утолив жажду, Олмейер вошел внутрь, тщательно прикрыв дверь за собой.

Али не пошевелился. Как визжала эта сирани! Он ощутил невероятное любопытство, очень нехарактерное для его флегматичной натуры. Не мог оторвать глаз от двери. Она что там, умерла? И смех и грех! Али стоял, разинув рот, пока не услышал, как поворачивается дверная ручка. Хозяин опять выходил наружу. Слуга быстренько отвернулся, сделав вид, что погружен в созерцание ночной тьмы за верандой. Он слышал, как хозяин ходит, двигает стулья у него за спиной и, наконец, садится.

– Али, – позвал Олмейер.

На лице хозяина отпечатались мрачность и озабоченность. Взглянув на подошедшего к столу управляющего, он достал карманные часы. Часы тикали. Когда Лингард приезжал в Самбир, Олмейер всегда заводил часовой механизм и сверял его с судовыми часами, повторяя про себя, что уж на этот раз не даст ему остановиться. А стоило Лингарду уехать, как он забывал о нем, измеряя свою тоску одними восходами и закатами, не обращая внимания на часы и минуты, не имевшие для жизни в Самбире никакого значения. Уныло тянулись ничем не занятые дни, когда единственную заботу вызывала оценка качества гуттаперчи и количества ротанга, а в обозримом будущем не предвиделось никаких событий, за которые можно было бы ухватиться, вокруг не происходило ничего интересного, ободряющего, достойного ожидания, ничего плохого, помимо тягучести бесконечной череды дней, и ничего хорошего, если не считать далекую, блистательную, болезненную, драгоценную надежду однажды выбраться из этой дыры.

Олмейер посмотрел на циферблат. Половина девятого. Али терпеливо ждал.

– Сгоняй в поселок, – сказал Олмейер, – скажи Махмату Банджеру, чтобы пришел сюда сегодня же вечером. Мне нужно с ним поговорить.

Али, бормоча, удалился. Поручение пришлось ему не по вкусу. Банджер и двое его братьев, известные бродяги из племени баджо, появились в Самбире недавно и получили в пользование принадлежавшую «Лингард и К°» ветхую заброшенную хижину на трех сваях за пределами участка. Али не понравилась благосклонность хозяина к чужим. На тот момент любое жилье в Самбире высоко ценилось, и если старый прогнивший дом был не нужен хозяину, он мог бы отдать его своему верному слуге Али, а не этим злым людям. Весь поселок знал, что они злые. Было доподлинно известно, что это они украли лодку у старого дряхлого Хинопари, у которого не было сыновей, и что их агрессивное, дерзкое поведение так напугало бедного старика, что он боялся об этом даже заикнуться. Однако все и так всё знали. Это был один из тех возмутительных поступков, который осуждали, но с которым мирились, делая уступку чужой удачливости, демонстрируя молчаливое, трусливое преклонение перед силой, что живет в сердце любого человека, любого общества, любой компании в местах побольше и поважнее Самбира и, уж конечно, в самом Самбире, где один может безнаказанно украсть лодку, а другой не смеет даже покоситься на чужое весло.

Олмейер отклонился на спинку кресла и ушел в мысли. Чем больше он думал, тем больше убеждался, что Банджер с братьями именно то, что ему нужно. Эти ребята – морские цыгане, они сумеют потихоньку исчезнуть, а когда вернутся, никому – и меньше всех Лингарду – не придет в голову выпытывать, где они пропадали и чем занимались. К тому же у них не имелось личной выгоды в делах Самбира, они ни с кем не водили дружбу, да и вообще мало что понимали.

– Миссис Виллемс! – громко позвал Олмейер.

Джоанна появилась по другую сторону стола ту же секунду, словно выросла из-под пола, заставив Олмейера вздрогнуть. Между ними стояла лампа, и Олмейер отодвинул ее, чтобы лучше видеть женщину со своего места в кресле. Джоанна опять плакала. Плакала тихо, молча, слезы скатывались не поодиночке, а лились из глаз сплошным потоком, блестели, намочив все лицо, на щеках и подбородке. Грудь и плечи Джоанны то и дело сотрясались от судорожных, бесшумных рыданий, маленькая печальная голова в красном платке подрагивала на тонкой шее вместе с костлявой рукой, придерживавшей расхристанное платье.