— Она никогда этого не делала.

— Да перестань, — отмахиваясь от него, смеется.

— Ни разу! Она «кушала» обиду и ревела в подушку, но никогда не обвиняла тебя в том, что ты слишком наседаешь на неё. И тебе об этом хорошо известно. Один день вместе, а обстановка — уже из ряда вон.

— Иди спать, — вдруг перебивает и сразу отворачивается от него.

«Заходи домой» — помалкиваю, но всё равно суфлирую, осторожно раздвигая склеившиеся губы. — «Юрьев, иди ко мне, не стой!».

Муж почему-то не торопится, скорее, наоборот. Назло всё делает. Всегда не так, как просишь. Говоришь ему одно, а в результате получаешь несколько иное. Так и сейчас. Мать отпустила, разрешила, позволила и, видимо, смирилась. И почему он медлит? Почему торчит с ней рядом, словно вкопанный или заколдованный? Ведь я его заждалась.

— Развода не будет, Марго, — упёршись плечом в дверной проём и перекрестив руки на груди, спокойным тоном произносит Ромка. — Я дал ей временную свободу и только. Ты хотела правду? Вот она!

— Временную? — мать, вскинувшись, укладывает руки на скругленные подлокотники вперёд-назад мотающегося кресла-качалки.

— Только что придумал. Притянутая за уши формулировка. Однако если это сработает, мне совершенно всё равно, какое определение после официально войдет в словарь неоднозначных терминов. Мы подали заявление и ознакомились с предложенными нам условиями. Я пообещал, но традиционно слово не сдержу. Жена передумает, а я спокойно подожду.

— Где ты живёшь?

— Рядом.

— Ромочка, — а Юрьева, по-моему, действительно не понимает, — ты не мог бы…

— Я трус, мам, поэтому недалеко ушёл. Нас разделяет типовая лестничная клетка. Это означает, что Лёлик обзавелась новым соседом мужского пола приблизительно одного с ней возраста. Он, как водится, женат, но с супругой возник небольшой конфликт и крохотное недопонимание. Они обязательно помирятся, а жизнь наладится. Квартира напротив после отъезда прежних хозяев пустовала. Я любезно или по старой дружбе выручил ребят, запросто внеся залог за проживание в том месте в течение года.

— Ты… Что?

— Я дал на примирение супругов двенадцать месяцев, что в двенадцать раз больше, чем выделенный срок от государства, которое по задумке должно быть заинтересовано в сохранении когда-то созданной ячейки общества.

— А она? — сильно оттолкнувшись, мать выпрыгивает из набравшего скорость кресла и подскакивает к Ромке аккурат под нос.

— Что? — сын смотрит свысока, будто дразнит безразличием, но не изменяет тон.

Господи! Как сильно «этот мальчик» ненавидит «эту мать». Он дышит ей в лицо, и стиснув зубы, наблюдает за тем, как родительница вьётся маленькой змеей.

— Оля знает?

— Конечно.

— Сынок… — она протягивает руку, чтобы погладить по щетинистым щекам высокого мужчину, который специально отклоняется и вместе с этим поворачивается к нашему окну лицом.

Мгновенно отстраняюсь, при этом больно бьюсь коленями о дубовый комод и цепляюсь мизинцем за ножку стула, на сидении которого свалены немногочисленные вещи из походной сумки, с чьим содержимым я утром ознакомила Марго.

— Чё-ё-ё-ёрт! — жалобно пищу и моментально зажимаю рот.

Зачем он рассказал? Зачем открылся ей? Решил умыть свекровь? Захотел кому-то что-то доказать? Или смысл этого иной?

Но всё по мановению волшебной палочки становится настолько ясным, что от этого становится немного страшно, и появляется ничем не перешибаемое желание куда-нибудь сбежать. Ведь это представление муж устроил для меня. Как я сразу-то не догадалась? Дал понять, что разводиться через месяц не намерен и вкратце, в присутствии одного свидетеля, ознакомил с грандиозным планом, при этом выдав мне на рассмотрение приемлемый для нас обоих вариант, а затем под занавес как будто бы случайно на одно мгновение встретился со мной глазами, чтобы доказать серьезность только обозначенных намерений. Он ведь смотрел через окно и нагло ухмылялся, пока я пряталась, нещадно обивая колени, пальцы и бока.

Стрелой влетаю на кровать, подпрыгиваю и сумасшедше суечусь глазами: всё точно на своих местах, а в обстановке царят глухая тишина и долбаный порядок. Однако я психую и неосторожно хлопаю руками, случайно попадая по коту, который в данных обстоятельствах, конечно, не стесняется.

— Молчи, молчи, молчи, — схватив его за шкирку, шепчу в сухой горячий нос. — Ничего не говори, малыш. Мы спим! Давно и сладко. Запомнил? Повтори! — укладываю мелкого себе на грудь и прикрываю скомканным демисезонным одеялом. — Пашка, тихо, если дорожишь своим хозяйством.

Он аккуратно возится на мне, цепляется когтями, впиваясь острыми концами в ткань, затягивает нитки, но громкое, как для котёнка, урчание, как это ни странно, всё-таки не прекращает.

Дверь тихо открывается, а комнату внезапно заполняет свежий воздух с еле уловимой ноткой аромата скошенной травы, мокрой хвои, влажной лиственной подстилки и одеколона мужа, от которого я, чего уж там, тащусь, как психически больная.

Как будто сплю и ничего не замечаю, однако медленно сползаю ниже и продвигаюсь крайне осторожно. Неспешно, будто бы по миллиметру, переставляю стопы, прижав кота к подрагивающей правой сиське.

— Спишь? — по-видимому, где-то рядышком находится мой муж.

— Нет, — из-под одеяла глухо отвечаю. — Юрьев, отойди. Ты нам мешаешь.

— Нам?

— Паштет со мной лежит.

— Ему пора в свою кровать и уж точно не отсвечивать с моей женой наглым толстым брюхом. За посягательство на чужое место можно запросто лишиться не только причиндалов, но и обеденного стола.

— Он будет спать со мной.

— Он будет спать в клетке, в которой сюда приехал. Давай-ка мальчика сюда, — муж дёргает одеяло, пытается стянуть его с лица, но я, вцепившись крепко, пищу и не даюсь.

— Юрьев, пошёл вон! — зато дёргаю ногами и брыкаюсь.

— Я так понимаю, что ты проснулась.

— Отвали, — струной вытягиваюсь и крепче Пашку прижимаю.

— Вода нагрелась? — судя по доносящимся звукам, сейчас он сбрасывает на пол насквозь промокшую футболку и сразу принимается за джинсы. — Лёль, ты слышишь? — ещё разок, поскольку я ему не отвечаю.

Если бы припёрся раньше, то смог бы принять полноводный и горячий душ, а сейчас:

— Шесть часов назад. Уже, наверное, остыла, — заняв более удобное и даже выгодное положение, не торопясь, укладываюсь на правый бок. — Тшш, — приказываю, пока трамбую кошачью морду под подушку, — тшш, малыш.

— Неважно. Поможешь?

Убеждена, что Юрьев без чьей-либо помощи прекрасно справится и наведёт отличный марафет. Чем я, в сущности, могу ему помочь? Побрызгать на лицо и грудь из литрового пульверизатора? Как в детстве раскорячить мальчика над миской и поплескать водицей, вызвав приступ звонкого безудержного смеха? Сделать Ромочке «буль-буль»?

— Нет.

Похоже, кто-то вынужденно отступает. По крайней мере, его тепло перестаёт терзать мой нос, а явное присутствие теперь почти не ощущается.

— Подслушивала? — мне кажется, что муж спокойно возится в углу.

— Нет.

— Я тебя видел, Лёля.

— Тебе показалось, — щекочу кошачий подбородок и целую подставившийся для ласки покрытый шерстью лобик. — Да, мой маленький? У Юрьева параноидальный бред. Что-то там мерещится и где-то видится, а после кажется. Боже мой, ты, видимо, на голову больной.

— Шпионила или волновалась?

— Ни то, ни то.

— Спасибо за честность. Оль, помоги, пожалуйста.

— Нажми кнопку и получишь результат. Я уже легла и не собираюсь вставать.

— Что?

— Чайник электрический и современный. Там сбоку имеется сенсорная кнопка. Придави легонечко и…

— Ты поняла, что я сказал матери?

— Не прислушивалась, — с замиранием отвечаю.

— Было время всё обдумать, и я незамедлительно воспользовался случайно выпавшей возможностью. Я подумал, Лёлик.

То есть? Эти слова рассматривать, как окончательный вердикт, как завершение фразы или начало чего-то непростого, очередного виража.

— О чём? — теперь я вынуждена убрать с лица и головы спасающее от его внимания одеяло.