— Я слушаю тебя.

Теперь я самый настоящий хам, потому как отворачиваюсь.

— Выйди из моего кабинета. Покинь его.

— Я тебе не мешаю.

— Ты хуже Сашки.

— Очевидное сравнение! — с пренебрежением хмыкаю. — Во-первых, я твой ненавистный муж, а во-вторых…

— И первого достаточно.

Судя по звукам, доносящимся из того угла, Ольга встала с кресла и куда-то неторопливо направляется. Я слышу осторожные шаги, слабое дыхание и тонкий аромат её парфюма, концентрация в воздухе которого постепенно уменьшается.

— Ты куда? — возвращаюсь к ней лицом.

— Хочу переодеться. Выйди! — сейчас жена находится возле шкафа для верхней одежды.

— Хорошо, — стараясь не смотреть туда, спокойно поднимаюсь.

— Юрьев! — летит мне в спину, когда я уже почти за дверную ручку взялся.

— Да?

— Подай, пожалуйста, мою сумку.

— А где она? — не поворачиваясь, отвечаю.

— Ты на ней лежал, — судя по голосу, Лёля стоит с выставленными на поясе руками и в нетерпении невысоко подпрыгивает, совершая «голубец» стопами.

Я возвращаюсь, подхожу к дивану и замечаю помятый кожаный мешок, внутри которого совсем недавно рассматривал с неподдельным интересом отсутствующее на ней, но имеющиеся там простое нижнее бельё, пока обнимал жену на заднем сидении в салоне своего автомобиля.

— Быстрее можно?

Схватив одной рукой баул, я поворачиваюсь и сразу застываю с открытым нараспашку ртом, потому что наблюдаю Юрьеву полуобнаженной, без и так почти отсутствующего верха.

— Проверка? — мгновенно оживаю, увеличивая скорость продвижения в кабинете.

— Думаю, ты не пройдешь.

Конечно! Мои глаза, как человеческий рентген, просвечивают каждый элемент идеальной женской кожи. С возрастом, так люди говорят — я этого не утверждаю, и с опытом в интимной жизни улучшается, становится точнее глазомер и повышается виртуальная тактильность. Я знаю все её параметры: объем, обхват над-под, а также высоту груди, диаметр сосков и количество пупырышков на круглой ареоле. Уверен, что с закрытыми глазами запросто смогу найти все родинки, которых: впереди на животе — ровно три; на пояснице — две и даже симметрично; на лобковой косточке, возле той рогатки — жирная одна, крупная, коричневая; а на внутренней части правого бедра — светлое родимое пятно размером с некрупную рублевую монету.

— Прошу, — с закрытыми глазами протягиваю Оле сумку.

— Благодарю. Поможешь?

Я отворачиваюсь и становлюсь спиной к жене.

— По-рыцарски, Юрьев. Ты очень предсказуем.

— Не надо, — опустив башку, шепчу.

— Кто бы сомневался. Не надо, когда хочу я, но с удовольствием, когда тебе е. ля приспичит.

— Я не сорвусь.

— Ты знаешь, — она, похоже, сильно возится, даже чертыхается и что-то несуразное стрекочет, — что хуже силы, грубости и хамства?

— Ты всё? — обращаюсь к Ольге профилем.

— Безразличие. Безразличие от того, кто безразличным — с его слов, конечно — быть будто бы не хочет, — шипит и бьёт ладонью по моей спине. — Иди на хрен, Юрьев. Это извращение, ей-богу. Целовать и спать со мной тебе религия Марго не запрещает, но посмотреть в мои глаза — табу, тяжёлый грех и мерзость, за которую ты будешь в геенне огненной сожжен. Уходи!

— Зачем смотреть, если я точно знаю, что там увижу, — дёргаю плечами, будто в лихорадке сокращаюсь. — Ты всё?

— Уверен?

— Это важно? — пытаюсь повернуться, но Ольга лупит по моим плечам и не разрешает. — Стой и не возникай, палач. Да-а-а, — уверен, что Лёлик задирает нос, — работа в этом месте будет круче, чем суточная смена шлюхи на проспекте. Юрьев?

— М?

— Уже можно повернуться.

Не успеваю выполнить — за это получаю небольшой тычок в плечо. Она обходит, специально натыкаясь, двигая бедром, размахивая рукой, жена наносит весьма болезненные удары в верхнюю половину моего тела.

— Я к шефу, — поравнявшись с письменным столом, наклоняется, чтобы взять с поверхности, заваленной бумагами, что-то важное, возможно, личное. — Иди к себе.

— Зачем? Костя не вызывал.

— Хочу договориться с ним о полноценном рабочем дне, потому как после обязательного развода с Юрьевым я останусь на бобах с маленьким ребёнком, который кроме тунца в какой-то вязкой жиже, ни черта не ест. Мне его не прокормить на зарплату за сокращённый наполовину будний день.

— Нам необязательно разводиться.

— Нет уж! — выпрямляется, удерживая сверхтонкий ультрабук, прижимает к груди, словно драгоценность, от которой в жизни многое зависит. — Это не то, что было мне обещано двадцать лет назад. Ты клялся…

— Что мы будем вместе! — приближаюсь, сокращая расстояние между нами.

— И где мы, Юрьев? Где угодно, но только не рядом.

— Вот же я, — протягиваю к ней руку. — Сожми и подойди.

— То есть я должна сделать первый шаг?

— Я подхожу, а ты отступаешь. Что не так? Считаю, что пора остановиться и не пятиться, словно…

— Я посещаю психолога, Рома, — жена выкатывает очень неожиданное признание.

Что? Не могу поверить. Устал сосредоточиваться, чтобы не пропустить молниеносные смены настроения.

— Но ты же сказала… Твою мать! Только два часа назад ты заряжала, что это абсолютно бесполезно, а сейчас…

— Я хочу избавиться от зависимости.

— От какой из? — прищурившись, нахально наступаю. — Не убегай, — ловлю жену почти на старте. — Стой!

— Я забыла, как жить самостоятельно, Юрьев. Боюсь одиночества. Зависимость от кого-то, от тебя, например, жутко напрягает. Это ужасно. Страшнее, чем бесконтрольное курение и бокал вина сначала за завтраком, потом за обедом, а напоследок — вместо чашки кофе.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Ты два дня назад вопила о том, что не одна и замужество тебя даже забавляет под соответствующее настроение, а теперь всё внезапно переменилось. Ни хрена не понимаю.

— И не поймёшь! — она, по-моему, вызов мне бросает. — С восемнадцати лет я не имею собственного угла, именно с того дня, как вышла замуж за тебя. Я перестала быть полноценным человеком. Квартира твоих родителей, потом съёмные палаты в том мерзком городе, теперь вот здесь. Наш угол куплен…

— Это совместно нажитое в законном браке! — шиплю, будто защищаюсь. — Мы купили её на честно заработанные деньги. У тебя есть рабочий кабинет, спальня, большая комната…

Она подхватывает, потому как я внезапно странным образом ломаюсь:

— И детская. Боишься вслух сказать? Юрьев, вот об этом я и говорю. Всё, что связано со мной, тебя пугает. Боишься посмотреть, потому что…

— Я не хочу смотреть в глаза женщины, которая мне желает смерти, — потупив взгляд, сиплю, проглатывая окончания. — Твоё лицо останется в моей памяти улыбчивым, родным, расслабленным, умиротворенным в моменты нашей близости. Я не машина, Юрьева! Я хочу любить жену, которая не ненавидит.

Оля, кажется, не слышит, но зато настойчиво бубнит:

— А в свои двадцать три лишилась матери! Сколько прожила эта несчастная женщина, когда, отдав долг омерзительному обществу, вышла наконец-то на свободу. Два года? Два с половиной всё же? Отец споил её и ни хрена не сделал, когда она заканчивала жизнь самоубийством в ванной комнате. В мои же двадцать четыре сдох её законный, черт возьми, растлитель, ушёл к своим сопляшникам козёл, угробивший женщину, у которой кроме бутылки после отсидки по непростой статье ни хрена существенного не осталось. Папа умер, а я, ненавистная мегера, не проронила ни одной слезинки.

— Оля! — держу за подрагивающие плечи, оголившиеся из-за опустившейся ей на талию крупной сетки. — Я с тобой и я смотрю!

— А в двадцать восемь меня убили в той квартире… Рома, тебя слишком много в моей жизни, — к груди сильнее прижимает ультрабук. — Конец. Прости, пожалуйста, я снова не сдержалась.

— Довольно, — упираюсь каблуками в пол, тяну её, удобнее перехватываю тонкую ручонку и таращусь, как баран на новые ворота, вот так хочу всмотреться в её сильно покрасневшее лицо, сокращающееся в безобразной судороге. — Я смотрю! Оля, я смотрю. Ну…