— Десять дней? Десять дней болтать о несовершенстве долбаного мира?

— Хватит и десяти минут, солнышко. В перерывах будем спать друг с другом.

— То есть будет секс?

— Мы будем заниматься любовью.

— Эк громко-то звучит! — язвит зараза.

— Ты согласна?

— Чёрт возьми, заманчиво.

— Деньги-то нужны?

— Естественно.

— Итак, эта комната, кровать, отключенные телефоны, обнажёнка, любой каприз, близость, исполнение желаний…

— Медовый месяц?

Похоже, я её заинтересовал. Накидывает фраз и не стесняется.

— Определенно.

— Тогда начинай.

— Полагаю, ты согласна? — поднимаю голову, чтобы встретиться с женой лицом к лицу.

— Выбора всё равно нет, а так, возможно, я услышу что-то дельное. Помалкивать или можно задавать вопросы?

— Как хочешь, — встаю с колен и предлагаю Ольге руку. — Идём в кровать.

— Что?

— Я заплачу.

— Другой разговор, — смешно, по-детски поправляет трусики, вытаскивая тряпку, свернувшуюся валиком в районе ягодиц, подёргивает маску и шипит. — Не имел с нами дела?

— Ты первая.

— Девственник по шлюхам?

— Есть немного.

— Ладно уж, разберёмся. С этим помогу.

— Сердечно благодарю. Так что?

Жена похлопывает подушечкой пальца по губам:

— Предложи мне шампанское, наверное, молочный шоколад, чёрный не люблю — он чересчур горчит, взбитые в густую пену сливки и клубнику. В стекле!

— Это как?

— Неважно. Просто угости. А я, наверное, послушаю тебя на кухне. Не хотелось бы продешевить. Знаю я вас. «Идем в кровать — там разберемся». А потом…

— В кровати можно разговаривать, а не только трахаться и спать. Устал, Лёля. Целый день на ногах, а мне ведь сорок лет. Я…

— Господи! Да ты старик!

Шальная, мать вашу, молодуха!

— По паспорту, но не по ощущениям и годам…

Паштет разлёгся на надувном матрасе, который служит мне кроватью. Разминает лапами подушки, уткнувшись мордой в стык, при этом громко и басовито мурчит.

— Занято? — Ольга перекрещивает руки. — Блин, бомжатник, Юрьев.

— И что? — размахиваю руками, пока иду к коту. — Проваливай, — неосторожно задеваю ухо и тут же получаю сдачу некрупной лапой по подставленному голому плечу. — Ш-ш-ш.

— Вот так!

Сторожевая шерстяная морда подскакивает и выгибается дугой, поднимаясь на дыбы.

— Чёрт! — отскакиваю и упираюсь задницей в стоящую за мной. — Извини.

— Юрьев, твою мать, не бзди.

— Ты смеешься? — обращаюсь к ней вполоборота.

— Отнюдь! Мне совершенно не смешно. Крутой мужик, каким ты тут предстал, боится мелкого котёнка?

— Не в размере дело.

— А в чём?

— Бешенство, например.

— Ром…

По имени и нежно? Тогда готов подставить шею, спину, жопу, пятки. Пусть «сутенёр» всеми лапами дерёт, коль это ей доставит удовольствие.

— Где ты был? — она обходит, тяжело вздыхая, стягивает маску, а после до красноты растирает кожу на лице. — Токсичная фигня. У меня там всё нормально? — вытягивая шею, направляется ко мне.

— Да.

— Гулял? — садится на подобие кровати, разглаживает тряпку, играющую за команду «Покрывало», несколько раз подпрыгивает, разминая задницей матрас. — Хм, неплохо. Наверное, прилягу. Поможешь? — кивком указывает себе за спину. — Там крючки.

— Без проблем.

Светлая кожа, прозрачная ткань, безупречно ровные строчки и бесконечный ряд застёжек, которые мне предстоит свернуть.

А Лёлик сильно похудела.

— Диета? — касаюсь лбом задней части женской шеи.

— Нет. Ром?

— Да? — снимаю каждый бельевой крючок с петель.

— Что с тобой?

— Всё нормально.

— Где ты был?

— Какая разница? Мы играем или…

— Ты обещал мне разговор.

— У родителей, — раскрыв половинки лифа, сдираю с плеч бельё. — Мне нравится эта вещь. Новая?

— Ты злишься?

— Нет.

— Послушай…

— По-моему, я должен что-то говорить, а ты помалкивать, — почти не прикасаясь к ней, вожу руками, обозначая выступающие позвонки и острые лопатки. — Иди ко мне, — с ногами забираюсь на матрас и, двигаясь на пятой точке, обхватив её под грудью, тяну, пока не упираюсь задней частью в стену, которая служит изголовьем спального большого места.

— Ты изменился, — жена ложится мне на грудь, при этом странно выгибается, предлагая потолку и тусклым лампочкам, расположенным по периметру помещения, обнаженную, раскачивающуюся от её движений грудь.

— Это плохо?

— Что с тобой?

Что со мной? Наверное, накатило. Это был тяжёлый год. Могу сравнить его с тем, самым первым, после которого всё и началось.

— Я разговаривал с Марго.

— О чём? — неспешно поворачивает голову, при этом косит сильно глаз.

— О том, что произошло.

Нет, твою мать, вообще не отпустило. Люблю катать дерьмо в пустой башке, рожая охерительные версии того, что десять лет как сплыло.

— И что?

— Что? — придавливаю подбородком снующую передо мной макушку. — Спокойно, не мороси.

— Что она сказала?

А ей не всё равно? Какая, к чёрту, разница, что говорит Марго? Или Оля хочет что-то от себя добавить?

Прикрыв ладонью, как ковшом, одно из полушарий, медленно сжимаю мышцу, пропуская между указательным и средним пальцем розовый сосок.

— Мы будем разговарива-а-ать? — стонет Лёля.

— Я слушаю.

— Я? Я должна?

На то и был расчет. Она попалась с лёгкостью на мой крючок.

— Да, любимая.

— Но… — жена пытается привстать.

Удерживаю крепко. Раздвинув нижние конечности, проталкиваю женское тело между ними, а затем стопами, как крюками, цепляю тонкие лодыжки, стреноживаю и сам вдруг застываю.

— Ты хочешь…

Хочу всё… Всё, что накипело. Всё, что мучило. Всё, что не давало Оле спать. Всё, что было. Всё, что обездвиживало и уничтожало. Я хочу всё знать!

Жена рисует в воздухе, перебирая пальцами, будто струны арфы задевает, сопит и тихо всхлипывает:

— Ты должен был так себя вести тогда.

— … — увы, мне нечего сказать.

— Я думала, что ты обнимешь и прижмёшь к груди.

— … — перевернувшись на бок, закидываю ногу на неё, и навалившись массой впечатываю Лёлика лицом в подушку. — Нормально? — поправляю опавшие на лоб ей волосы.

— Да. Ром, я хотела, чтобы ты пожалел меня, чтобы укрыл, чтобы гарантировал защиту, безопасность, чтобы был рядом, чтобы навсегда.

— Извини меня.

— Я прочитала письма.

— Зачем?

— Так надо.

— Зачем? — сцепив зубы, через силу говорю, иду с ней напрямик, сводя подробности к минимуму.

— Она просит о помиловании.

— Обойдётся, — таращусь на родной затылок и, затаив дыхание, ещё чего-то жду.

— Она отсидела большую часть срока. Это её право.

— Что с тоном? — перегибаюсь через неё. — Лёль, что ты задумала?

— Ничего.

Немного отлегло.

— Ничего и не будет, — запустив ладонь за эластичную резинку на трусах, опускаюсь ниже, пока не упираюсь пальцами в горячие и гладкие половые складки. — Эта тварь не заслужила пощады, которая ей якобы положена законом.

Да будет так!

Пока жена катается по небольшой кровати, гоняя мелкого кота, я принимаю душ и тщательно обдумываю сложившуюся непростую ситуацию.

Сколько суке дали? Пятнадцать? Двадцать лет? Не помню ни номеров статей, ни речи прокурора, ни перекрёстных обязательных допросов, ни её финальных слов. Отбросил за ненадобностью. К чему? Сейчас меня тревожит то, о чём помалкивает Лёлька. Помилование? Досрочное освобождение? Отличное наё.ывание всей юридической системы. Ни за что!

Вода всегда действует на меня умиротворяюще. По крайней мере, я точно расслабляюсь, пока ловлю открытым ртом тёплые, почти ручные капли. До крови растираю кожу, смываю пену и снова становлюсь под лейку.

О чём в тот день она меня просила? Про что сегодня говорит? В чём сущность терапии, от которой лично у меня башка трещит?

Наш первый мозгоправ не выдержал того, что мы с ней вытворяли, сидя на одной кушетке в просторном «медицинском» кабинете. Я, как недалёкий хрен, помалкивал, а Лёля без остановки говорила, как будто подменили. Тембр её голоса в то время сильно раздражал. Она визжала, стонала и скулила, громко и надрывно плакала. Захлёбываясь, про что-то стрекотала, транслировала жуткий ультразвук. Я слушал. Слушал чутко, но совершенно в содержание не вникал…