— Ну!.. — басом ответил ему Петр Обухов. — А ты думал?
Год назад, когда сионисты-империалисты решили задушить Россию экономической блокадой, и по всей стране возникли ночные очереди за хлебом, «афганцы» стали добровольными охранниками порядка, их авторитет был куда выше, чем авторитет милиции.
— Ладно, пошли отсюда… — сказал мужик-драчун своей компании, и нарыв драки как-то сразу опал и рассосался, а Андрей Стасов объявил Обухову:
— Ерунда! Театр хотели устроить…
Только теперь Наташка поняла, что вся эта драка затевалась мужиками лишь для того, чтобы смять очередь, разогнать первые двадцать-тридцать человек и — под шумок — прорваться к двери магазина. Увидев дочь, Стасов улыбнулся ей и глянул на ручные часы — было четверть седьмого. Коротким жестом он привлек Наташку к себе, и она обрадованно прижалась головой к его бушлату. Бушлат, конечно, пах соляркой и тавотом, но для девочки это были родные запахи ее отца. Этой танковой смазкой — «тавотом» — отец периодически смазывал дома всю обувь, и обувь, действительно, носилась долго, а главное, не промокала…
Но долго нежничать с отцом на глазах у хмурых и замерзающих в очереди людей девочка, конечно, не могла. Она взяла левую руку отца, повернула ее ладонью кверху, прочла на ней сегодняшний номер в очереди — «132» — и, вытащив из кармана пальто коротенький химический карандаш, послюнила его и записала этот номер на своей левой ладошке.
— Пойдем, поставлю тебя в очередь, — сказал ей отец.
— Я сама найду, беги домой… — Наташка подышала на холодную руку отца и строго посмотрела на него снизу вверх: — Беги! Смотри, как замерз! Синий весь!
Отец, конечно, не был синим, просто девочке нравилось заботиться о нем, она бы вообще продолжала играть с ним в «маму и сыночка», как играли они, когда ей было два, три, даже пять лет. Но теперь девочке было уже восемь…
Стасов взял дочку за плечо и повел к своему месту в очереди, но Петр Обухов остановил их.
— Беги, действительно. Хоть ты пожрешь, — сказал он Стасову. — а я ее поставлю в очередь. Слыхал? С первого числа опять нормы выработки повышают…
— Да не может быть!
— Люди говорят: сегодня в газетах будет. Как раньше жали, так и теперь жмут — без разницы. Пошли, Наташка, — и Обухов, положив девочке на плечо свою тяжеленную руку, повел ее ко второй сотне в очереди.
— Дядя Петя, а ты какой седня? — спросила Наташа.
— Сорок третий, — сказал на ходу Обухов. — У меня же нет дочки, чтобы мне спать до трех!.. — Обухов был грубым верзилой, и Наташа никогда не могла понять — завидовал Обухов ее отцу или осуждал его за то, что тот спит до трех часов утра — на полчаса больше, чем он, Обухов.
Они подошли к четырнадцатому десятку людей в очереди.
— Сюда, — сказал дядя Петя и вставил свою сильную, как топор-колун, руку меж какой-то теткой необъятных размеров и худым высоким мужиком в лисьем треухе. И хотя плотность сжатия очереди была такой, что, казалось, уже никакая сила не разомкнет ее даже на сантиметр, рука Обухова все-таки расколола просвет меж спиной толстой бабы и грудью мужика в треухе, и девочка острым своим плечиком втиснулась в этот просвет, а Обухов еще и подтолкнул ее маленько. При этом на лице хмыря в лисьем треухе отразилось страдание — наверное, потому, подумала Наташка, что люди, стоящие в очереди, всегда не любят впускать в нее даже законных очередников.
Но девочке было наплевать на этого мужика. В очереди было тепло, особенно — за этой толстой мягкозадой бабой. Девочка оглянулась на удаляющегося по улице отца, убедилась, что он спешит домой, и стала наблюдать за разгрузкой хлеба. Шофер хлебного фургона и грузчик были, конечно, без фартуков, а это антигигиенично. Люди будут этот хлеб кушать, а шофер и грузчик лапают хлебные лотки своими руками, прижимают к грязным курткам… Стоп! А это что?
Выйдя из магазина, грузчик и шофер спустились с крыльца и вдруг стали закрывать на замок железные двери хлебного фургона. Рядом две бабы из очереди — «счетчицы», считавшие количество лотков с хлебом, — спросили изумленно:
— В чем дело?
— Все, шабаш, — сказал грузчик.
— Как это «все»? — изумились счетчицы. — Только восемьсот буханок сгрузили! А нам пятнадцать сотен положено!
«Восемьсот буханок! Всего восемьсот буханок!» — полетело по очереди, как ток, заставляя первые сотни людей еще плотней давить на передних и разжигая в последних сотнях ярость и отчаяние.
— Восемьсот буханок! Нам не хватит!
— Сволочи! А где милиция?
— «Афганцы»! Где «афганцы»?!.
Эти крики догнали Стасова, когда он уже свернул за угол. Взглянув на часы, Стасов заколебался. В спину сильно дул ветер со снегом, толкая домой. Там его ждал горячий чай и теплые картофельные оладьи. Но если он вернется к новому скандалу в очереди — прощай, завтрак! И не столько завтрак жалко, сколько Наташку — она же вчера весь вечер пекла эти оладьи, старалась.
Но шум на Гагаринском проспекте разгорался, выхлестывал в соседние улицы и переулки. Нет, это явно не какой-то мелкий скандал с хулиганами, это орет вся очередь, все полторы тысячи человек. Сквозь гул и крики доносились до Стасова и отдельные возгласы:
— Накладную проверить! Не отпускайте фургон! Держите их! «Афганцев» зовите! «Афганцы»!..
— Восемьсот буханок сгрузили, а остальные «налево» хотят пустить!..
Стасов вздохнул и пошел назад.
То, что он увидел, когда вернулся на Гагаринский проспект, было посерьезней его недавней стычки с мужиками, затевавшими драку. Вся очередь изломалась, вспучилась, гудела женскими и мужскими голосами. Вперед, к хлебному фургону набежало не менее трехсот самых решительных и нервных, они окружили фургон, выволокли из кабины шофера и грузчика и требовали, чтобы те немедленно открыли кузов и показали, что выгрузили действительно весь хлеб. А кто-то из самых нервных уже бежал сюда с ломиком, чтобы просто взломать замок на двери фургона.
Бросив беглый взгляд на дочку и убедившись, что она стоит в стороне от скандала, Стасов решительно вклинился в толпу, окружившую фургон.
— Минутку! Минутку, товарищи! — говорил он на ходу, и было в его голосе нечто особо спокойно-властное, из-за чего люди расступались, узнавали его и говорили другим: «Андрея пустите! „Афганца“ пропустите, пусть разберется!» И Стасов в считанные секунды оказался возле фургона.
Здесь, в эпицентре скандала, Петр Обухов одной рукой держал за шиворот водителя фургона, а другой оберегал его же от какой-то рассвирепевшей тетки, которая орала:
— Сволочь! На людском голоде рыло наел! Хуже жидов! Спекулянты! Я тебе счас!..
Еще два «афганца» прикрывали от разъяренной толпы грузчика. Тот трясущимися не то от алкоголизма, не то от страха руками открывал и все не мог открыть навесной замок на двери фургона.
Стасов подошел к нему, отнял связку ключей. Посмотрел на них и на замок и сказал грузчику:
— Ты же не тем ключом открываешь, голова два уха!
— Да это он нарочно! Сволочь! — закричали в толпе.
— Там нет хлеба, клянусь, — негромко сказал грузчик Стасову.
В толпе услыхали, закричали:
— Значит, еще раньше продали хлеб! Сначала «налево» отвезли, а остаток — нам!..
Стасов открыл дверь фургона, заглянул внутрь. Там действительно не было ничего, кроме пустых хлебных лотков. Стасов шагнул к шоферу фургона, которого Петр Обухов по-прежнему держал за ворот.
— Накладную!
Шофер подал Стасову смятую накладную, но в толпе закричали:
— Липовая это накладная! Андрей, ты что — их фокусов не знаешь? Они как раньше воровали, так и нынче!
— Тихо! Сейчас на хлебозавод позвоню, — сказал толпе Стасов и пошел в магазин.
Толпа выжидательно гудела.
— Да на заводе тоже жулье! Мозги задвинут! Они ж все заодно! Что коммунисты, что патриоты!
— Почему милиции до сих пор нет?!
— А потому и нет! Сговорились!..
Наташа, стоя в очереди, тянула шею вбок, чтобы увидеть отца и вообще все, что там, у магазина, происходит. Она была так поглощена беспокойством, успеет или не успеет отец сбегать до работы домой позавтракать, недоумением, почему все нет милиции, и ожиданием, будут или не будут бить грузчика и шофера фургона, что долгое время не придавала значения некоему странному неудобству у себя за спиной, какому-то жесткому предмету, который давил ей в спину меж лопаток и ерзал там. И лишь когда этот предмет стал резко и быстро тереться о ее спину и лопатки, девочка с удивлением повернулась назад, подняла глаза на мужика в лисьем треухе. Тот стоял за ней, странно вздернув к небу свой небритый подбородок, тихо стонал и дергался всем телом, тыча животом вперед, в спину Наташе. «Псих ненормальный…» — подумала девочка, но в этот миг какая-то пожилая женщина вдруг подскочила к этому мужику сзади, рванула его за рукав из очереди и изо всей силы влупила ему кулаком по лицу так, что его лисий треух отлетел в сторону.
