Тормозим — Черемушкинский рынок. Нужно купить что-нибудь для Поли. Но только — быстро, бегом!

Большой (по русским масштабам) Черемушкинский рынок — величиной, эдак, с Юнион-сквер в Нью-Йорке, но только под крышей, четыре года назад назывался «Черемушкинский колхозный рынок», но потом слово «колхозный» каким-то мистическим образом вдруг исчезло с дуги-вывески над воротами и одновременно количество продуктов на рынке и цены на них увеличились раз в десять. Теперь рынок лучше всех газетных статей демонстрировал возможности частного предпринимательства — здесь было все. Горы овощей и фруктов дыбились пирамидами над рядами прилавков, мороженные бараньи, говяжьи и свиные туши висели в мясных рядах, любая рыба — от золотистого карпа до ереванской форели — стыла в ящиках со льдом в рыбных рядах, а в молочных рядах женщины в белых халатах торговали молоком, творогом, сметаной, маслом, медом. И даже былой, прошлогодней всеобщей стервозности и возмущения высокими ценами тут уже не было — все как-то само собой осело и устоялось в соответствии с неясным механизмом саморегуляции спроса и предложения. Сверху, из-под крыши лилась по радио какая-то музыка, а в центре рынка, на прилавке стоял высокий молодой парень с чистым открытым лицом и, перекрывая своим звонким голосом и шум рынка, и музыку, выкрикивал в мегафон:

— Товарищи! Демонстрация состоится завтра в восемь утра! Только для тех, кто за Горбачева! А кто против — может сидеть дома! Но вот товарищ из Казани отвалил на демонстрацию аж сто рублей! А почему? А потому, что раньше, при Хрущеве и Брежневе, он должен был такую взятку каждый день тут давать, чтобы огурцами своими торговать. А теперь? Теперь он свободный предприниматель! Я считаю: мы все должны показать батуринцам, сколько нас, а Горбачеву — нашу поддержку! Записывайтесь на демонстрацию! Жертвуйте деньги на цветы и оркестры — не обеднеете! Сколь вы даете? Как ваша фамилия? Как это — зачем фамилия? Скромник нашелся! Родина должна знать своих героев!..

Майкл быстро купил в цветочном ряду пышный букет огромных белых ромашек и голубых полевых васильков, а во фруктовом — виноград, персики, хурму, мандарины. Рядом с ним покупали фрукты десятки мужчин и женщин — молодых, пожилых, старых. Кто-то торговался с продавцом, кто-то на ходу флиртовал с соседкой, кто-то записывался на завтрашнюю демонстрацию, кто-то придирчиво пробовал на вкус надетый на острый нож маленький красный косячок-дольку астраханского арбуза…

И никто, включая Майкла Доввея, не знал, что это был последний день свободной частной торговли не только на Черемушкинском рынке, но во всей России. Никто, кроме, конечно, тех парней с открытыми чистыми лицами, которые по всей стране записывали сейчас добровольцев на завтрашнюю демонстрацию…

Глаза Полины вспыхнули испугом, когда Майкл вошел в палату. Она закусила губку, резко отвернулась к окну.

Палата была общая, четырнадцать коек стояли здесь двумя рядами вдоль стен, побеленных в салатный цвет. Несколько коек были пусты, их обитательницы гуляли в коридоре, но сейчас, с появлением Майкла, они тут же любопытно сгрудились в двери палаты. На остальных койках лежали пожилые и старые женщины, укрытые или, точнее, полуукрытые простынями. Почти все прекратили свои разговоры и воззрились на Майкла. Только рядом с Полей, на койке у окна, спала на боку какая-то женщина, укрывшись простыней с головой. Майкл прошел по проходу, как сквозь строй, подошел к Поле и положил на ее тумбочку плетеную корзину с фруктами и букет цветов. Затем нагнулся и поцеловал Полину в шею, в щеку и, наконец, почти насильно повернул к себе ее лицо, хотел поцеловать еще раз. Поля вдруг рванулась и, плача, упала лицом в подушку. Майкл присел рядом и, оглядываясь на откровенно наблюдающих за ним женщин, стал гладить Полину по плечам, по голове:

— Ну, хватит… Хватит…

Она порывисто повернулась к нему:

— Майкл! — и прижалась к нему, и даже сквозь пиджак он ощутил, как напряжена она вся, словно струночка. Он целовал соленые слезки на ее щеках и чувствовал себя всесильным и счастливым.

— Собирайся!

— Куда? — испугалась она.

— Я договорился с главврачом, я тебя забираю. Ты еще немного слаба, но я видел твои анализы. С такими анализами в американском госпитале тебя бы выписали еще вчера. Сейчас тебе нужно много витаминов. Вот они, — он кивнул на корзину. — Я хочу, чтобы завтра ты была на ногах. Потому что завтра мы идем на банкет…

— Ку-куда?!. — изумилась она.

Майкл вытащил из кармана пиджака небольшой плотный конверт, достал из него открытку и протянул ей. Шмыгая носом, она прочла:

— Я не поеду, ты что! — испугалась Полина.

— Come on! — улыбнулся он. — На этом пикнике я представлю тебя Горбачеву и попрошу дать тебе визу поехать со мной в Европу. Я покажу тебе Францию, Италию, ты же нигде не была!..

— Майкл, — тихо сказала Поля. — Неужели ты меня простил?

Борт самолета «ТУ-160» и подмосковный аэропорт «Быково».

14.20 по московскому времени.

«— Уважаемые пассажиры! Наш самолет приближается к столице нашей Родины Москве. „Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!“, сказал когда-то Александр Пушкин. И действительно, вот уже больше восьмисот лет Москва является символом единства русского народа…»

Стриж снял с головы наушники. Пленку с лекцией о Москве стюардессы крутят по радио во всех самолетах, садящихся в четырех московских аэропортах, и Стриж знал этот текст наизусть, как молитву. Томясь от духоты, он сидел в огромном, как ангар, брюхе «ТУ-160», в окружении трехсот пассажиров, от которых за два часа полета в самолете настоялся смешанный запах пота, разномастных духов и одеколона, сигаретного дыма и алкоголя. Кондиционер не работал. Где-то рядом кричал ребенок… А ведь впереди, в носу самолета есть замечательный, комфортабельный, с широкими креслами салон-люкс для пассажиров первого класса. Но теперь у обкомов партии отняли не только государственные дачи с бесплатным обслуживанием, закрытое спецснабжение и вторые, дополнительные оклады, но и право распределять билеты в авиасалоны первого класса. Теперь все билеты — даже первого класса — поступают в общую продажу, в вокзальные кассы, но пойди достань место в первом классе, когда столько частников расплодилось! «Аэрофлот» принадлежит государству, а государство раньше целиком принадлежало партийному аппарату, и совершенно незачем было менять это, итти его, Горбачева, мать! Сам-то, небось, не летает общим классом!

С трудом повернувшись в тесном кресле, Стриж дотянулся до проходившей мимо стюардессы:

— Девушка, принесите попить…

Она резко отдернула локоть.

— Не хватайтесь! На посадку идем, там напьетесь! — и, ткнув пальцем в табло «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», ушла по проходу.

— Вот сука… — произнес Стриж сквозь зубы.

— Да это они нарочно, — сказал ему однорукий старик-сосед. И пояснил: — «Аэрофлот» же государственный! А они спят и видят, штобы он кооперативный стал. Тогда кажная из них свой пай получит, процент. Вот они и саботажничат — доводят «Аэрофлот» до краха. А кабы могли десяток самолетов долбануть, но так, штоб самим уцелеть, я думаю, мы-п седня и до Москвы не долетели-п…

Ну! — подумал Стриж, так разве Батурин неправ? Вот в чем главный порок всей горбачевской перестройки! В духовном совращении всей нации на коммерческой, западный манер! Стоило разрешить частный сектор, как у людей глаза разгорелись — теперь им мало своих ресторанов, артелей и ферм, им бы «Аэрофлот» в артель превратить! А затем и партию — по боку, шахты и железные дороги снова перейдут в руки каких-нибудь копельманов, нобилей и хаммеров, а те быстро рассуют Россию по своим карманам, превратят ее в колонию, Индию прошлого века…