— Ясно! — крикнули из глубины вагона. — Распространить идею!

— Вот и я так считаю. Будем голосовать?

— Да что там голосовать?! Все «за»!

— Нет, порядок есть порядок, товарищи! — сказал Стриж, хотя новый стук в тамбуре уже был слышен не только на кухне, но и в ресторане. — Ведь мы же протокол ведем…

Вот это было самое главное — протокол! Наверно, не меньше двадцати стукачей-доносчиков из числа присутствующих здесь сегодня же телеграфируют в ЦК об этом собрании. И именно из-за этого нельзя срывать «сибирскую инициативу», а нужно вести протокол и самим послать его в ЦК. А потом будет видно — если что-то сорвется, пойдет не так, как задумано, или кто-нибудь выдаст тайный умысел всей этой затеи — он, Стриж, к тайному умыслу отношения не имеет, вот протокол: он был инициатором широкой демонстрации всенародной поддержки Горбачеву, но — и только!

— Тише, товарищи! — сказал он. — Значит, запишем в протокол: собрание партийных руководителей Сибири постановило призвать все партийные организации страны в день выхода из больницы нашего дорогого Михаила Сергеевича продемонстрировать ему всенародную любовь и поддержку!..

— Все, правящая партия? Закончили? — весело крикнул панк из кухни. — Могу я людей пускать? — и, не ожидая ответа, врубил Мадонну на полную громкость и пошел открывать запертую дверь ресторана.

В вагон тут же хлынула толпа пассажиров. Они окружили бар-буфет, расхватывая бутылки с пивом. Многие бесцеремонно отталкивали партийцев, которые тоже поспешили к буфету за пивом. Партийцы молча сторонились…

— Да всем хватит, всем! — пыталась осадить толпу мать панка.

Какой-то парень, наваливаясь плечом на впередистоящих, лез к стойке явно без очереди, локтями пробивал себе путь.

Турьяк остановил его:

— Ты куда прешь?

Грубо оттолкнув Турьяка, парень полез дальше.

Турьяк схватил его за плечо своей ручищей.

— Для тебя что, очереди нет?

— Для меня — нет, — злобно рванулся парень. — Я инвалид войны!

— Покажи удостоверение, — сказал кто-то сбоку.

— Да что вы, блядь?! — тут же заорал-сорвался в истерику парень. — На бутылку пива не верите! — и изо всей силы рванул себе рубашку, крича: — Вот моя инвалидная книжка! Вот! — Под его разорванной рубахой обнажилась грудь, вся в хирургических шрамах — словно развороченная взрывом гранаты или мины. — За бутылку пива стриптиз?! Ну, кому еще показать?! — парень уродливо брызгал слюной — он явно был психически больной.

Стриж вдруг оказался рядом с этим парнем, тут же приобнял его одной рукой, прижал к себе, сказал негромко:

— Да верят тебе, верят. Я тоже «афганец». В Герате живот осколком пропороло. А тебя где угораздило?

— А что они, суки, людям на слово не верят? — плаксиво сказал парень.

— Пойдем со мной, сядем, — сказал ему Стриж и негромко приказал Турьяку: — Принеси нам по пиву…

Крепко обнимая парня, Стриж повел его к какому-то столику, занятому партийцами. Те тут же освободили им два места, и Стриж видел, с каким уважением они, да и остальные партийцы, смотрели как он спокойно, по-отечески управился с этим инвалидом…

Москва.

07.40 по московскому времени.

Проходя таможню в аэропорту «Шереметьево», Майкл ужасно мандражировал. Даже руки вспотели. Будь он на месте русских таможенников, он бы такого иностранца задержал и проверил до швов в нижнем белье.

Но его никто не проверял, и уже в 08.20 по московскому времени от прикатил на своем «Мерседесе» из аэропорта к дому номер 196 на Ленинском проспекте, мечтая лишь об одном: свалиться в постель и уснуть.

Он поднялся лифтом на восьмой этаж, вставил ключ в замочную скважину двери своей квартиры и с удивлением обнаружил, что дверь — открыта. Он толкнул ее, вошел в квартиру и первое что увидел — Полину, которая, по своей обычной манере, голяком сидела на подоконнике и, держа в руках ноты, разучивала какую-то очередную оперную арию.

— Ты? — изумился Майкл. — Как ты сюда попала?

— Ты оставил дверь открытой, — сказала она сухо. — Где ты был? Я жду тебя со вчерашнего вечера.

— Я оставил дверь открытой?! — Майкл попытался вспомнить, запирал ли он дверь квартиры перед поездкой в аэропорт. Но вчера была такая горячка, что черт его знает…

— Да, — говорила меж тем Полина. — Я пришла в девять вечера, звоню — никто не отвечает, толкнула дверь, а она открыта! Ну, думаю, ты выскочил на пару минут — за хлебом или еще за чем. Сижу, сижу, а тебя все нет! И уснула. А утром уйти не могу — у меня же нет ключа дверь закрыть. А вдруг воры?..

Майкл обвел взглядом квартиру. Полина, как всегда, навела у него идеальный порядок. То, что перед отлетом в Брюссель он оставил в квартире бардак, это он хорошо помнил: он наспех одевался, менял рубашки и галстуки, мучительно думая, в каком костюме и в каком галстуке предстать перед Президентом. И все, что он браковал, он отбрасывал на кровать, на кресло и просто на пол. Кроме того, за последние дни на кухне собралась гора немытой посуды — ему было не до уборки.

Еще в 1986 году в ответ на высылку из Вашингтона пятидесяти советских дипломатов-шпионов, советское правительство запретило своим гражданам обслуживать американский дипломатический корпус в Москве, и с тех пор все сотрудники Посольства лишились прислуги и постоянно жаловались на трудности ведения домашнего хозяйства в Москве, хотя и выписали из США посудомоечные и стиральные машины, «майкроовэны» и даже кухонные роботы. Но Майкла эта проблема не волновала. Он был холостяк и со студенческих пор привык обходиться один в своем нехитром домашнем быту. А кроме того — последние полтора года у него была Полина. Никто не вешал на нее обязанности домработницы, это она сама взяла их на себя, а Майклу было бы достаточно и того, что она была нежной, пикантной и веселой любовницей, прекрасной учительницей русского языка и заводной компаньонкой в походах по ресторанам и концертам. Конечно, за эти полтора года он постепенно сменил ее гардероб. Ничего дорогого, поскольку она не смогла бы объяснить своим родителям, откуда у нее дорогие вещи. Но нижнее белье, туфельки, сапожки, джинсики, пару платьицев — короче, она стала его полудочкой-полулюбовницей, а заодно, по собственной инициативе, и домработницей — приходя к нему, она под песни битлов или под собственные арии мыла пол, пылесосила коврики, перемывала посуду. Все было прекрасно, и лишь одна черта ее характера или, если хотите, привычка раздражала Майкла — каждый раз, наведя порядок в квартире и приняв душ, Полина совершенно голенькая усаживалась на подоконник и с высоты восьмого этажа взирала на многолюдный Ленинский проспект. Солнечным ли днем или зимним вечером — неважно. Голая на подоконнике, на виду у всей Москвы — точно так, как она сидела сейчас…

— Где ты был всю ночь? — она отложила ноты, спрыгнула с подоконника на пол и подошла к Майклу, глядя на него снизу вверх своими требовательными зелеными глазами. Вся ее нагая фигурка выражала сдержанное негодование ревнующей женщины — эти глаза, эти пушисто-колючие ресницы и даже торчащие сосочки ее груди.

Майклу стало смешно, и он протянул руку:

— Они сейчас лопнут от гнева…

Но она не дала дотронуться до себя, уклонила тело от его руки и одновременно вытянула к Майклу голову с острым, нюхающим воздух носиком.

— От тебя пахнет «Obsession». Ты стал знаменитым и завел себе другую, да?

— Глупая, никого я себе не завел… — он потянулся обнять ее, но она опять отстранилась.

— Где же ты был?

Никогда прежде она не задавала ему таких вопросов, но, правда, никогда прежде он и не давал ей повода для этого. Теперь это бешенство ревности в горящих зеленым огнем глазах и в худенькой, с торчащими сосочками фигурке даже возбудило Майкла.

— Я был у нашего Посла. Он заболел, и пришлось просидеть возле него всю ночь… — пытаясь обнять Полину, Майкл плел первое, что приходило в голову.