— А при чем здесь «Obsession»?

— Не знаю. Может быть, мой пиджак висел рядом с плащом его жены…

Но в глазах Полины не было полного доверия даже тогда, когда через несколько минут он уложил ее в постель.

— Ты правда не был с другой женщиной? — спросила она, сжимая свои ноги замком.

— Правда…

Он взял ее почти силой — с такой неохотой она разжала ноги. И тут же слезы брызнули из полининых глаз.

— В чем дело? — остановился он. Никогда до этого он не видел, чтобы она плакала.

— Я умру… — сказала она сквозь слезы. — Ты был с другой женщиной. И если у нее СПИД — я умру…

Майкл был потрясен. Русские называют СПИДом AIDS. Эта девочка, эта зеленоглазая русская Белоснежка любит его так, что отдается ему, даже полагая, что рискует при этом жизнью!

И как ни устал он за эту длинную, с челночным полетом в Вашингтон и обратно ночь, следующие двадцать минут прошли так бурно и нежно, что он почти забыл о той красотке-брюнетке, с которой еще два часа назад целовался в Брюссельском аэропорту. А спустя двадцать минут он упал на кровати лицом в подушку и — заснул мертвецким сном.

Полина лежала возле него еще минут пять — с открытыми глазами и совершенно неподвижно. Затем встала, вышла на кухню, выпила полстакана воды из крана, надорвала пакетик с парой новеньких резиновых кухонных перчаток и одела их на руки. Но вместо того, чтобы мыть посуду, открыла «дипломат» Майкла, с которым он прилетел из Брюсселя, порылась в бумагах. Однако того, что она искала, здесь не было. Она вернулась в спальню, мельком глянула на спящего Майкла, сунула руки в оба внутренних кармана его пиджака.

В одном из карманов был бумажник с американским паспортом Майкла, его автомобильными правами и кредитными карточками. Во втором — белый, длинный, плотный, импортный, запечатанный конверт без всякой надписи. Она понюхала конверт — от него не пахло. Похоже, это то, что нужно, но на всякий случай она подняла с пола брюки Майкла и ощупала карманы. В карманах были только деньги — рубли и доллары. Это ее не интересовало, она сунула деньги обратно. Набросила на себя рубашку Майкла, с конвертом в руках она вышла из спальни, тихо открыла входную дверь и протянула конверт женщине и мужчине, которые стояли за этой дверью на лестничной площадке.

— Две минуты… — беззвучно, только губами сказала ей женщина, принимая конверт руками, одетыми в тонкие перчатки. А мужчина тут же наклонился к небольшому чемоданчику, похожему на «кейс», в котором профессиональные фотографы носят дорогие фотокамеры.

Полина кивнула и, не интересуясь, что они делают с конвертом, но и не закрыв дверь, отошла к подоконнику, собрала ноты в большую черную папку и стала одеваться уже в свою одежду — трусики, джинсы, босоножки. У нее было совершенно бесстрастное лицо, словно у робота или манекена…

«Сибирский экспресс».

12.30 по сибирскому времени (09.30 по московскому времени).

По коридорам всех вагонов радио по-прежнему разносило громкий пульсирующий голос Мадонны. Казалось, даже колеса стучат в такт этой песни. У двери купе Стрижа дежурил Серафим Круглый, а Стриж, Вагай и Турьяк сидели в купе. Но, хотя дверь была закрыта, полностью от Мадонны она не изолировала.

— Никакой принудиловки, только добровольцы! — объяснил Вагай Турьяку. — И — со сбором денег: на плакаты, на оркестры и так далее. Нам нужны списки всех, кто за Горбачева. Когда они выйдут на демонстрацию, на улицах будут частные грузовики с выпивкой. И там их будут угощать водкой. За здоровье Горбачева, ну и… на обком и ГБ науськивать. Наши люди, как ты понимаешь. И они же для затравки начнут окна бить в райкомах партии и десятку милиционеров рожи расквасят. А публика их спьяну поддержит, конечно — охотники райкомы да милицию громить у нас всегда найдутся! И «Память», конечно, тут же ввяжется — бить жидов и частников. И вот тут-то мы армию и вызовем! И по спискам весь горбачевский пласт снимем. Как пенку на молоке! Дошло? — медальное лицо Вагая светилось, словно он воочию видел, что произойдет, когда толпа демонстрантов перепьется дармовой водкой, начнет громить здания райкомов партии и в дело вмешаются армейские части. — Дошло? Армия только счастлива будет насрать Горбачеву — она с ним еще за сокращение не рассчиталась…

Турьяк поглядел на молчащего Стрижа, потом снова на Вагая. Вздохнул и покрутил головой.

— Н-да, круто… Рисково, однако!

— Противника нужно бить его же оружием, — усмехнулся Вагай. — Ты помнишь, кто это сказал?

— Не знаю. Ленин, наверно.

— Сталин!

— Ну хорошо. Допустим… — сказал Турьяк. — Допустим, вы в Свердловске, а я в Иркутске это организуем. А как в других городах? Нельзя же эту идею вслух на люди вытащить. А сами-то многие и не поймут. Я вот не допер.

— А вот это и будет твоя работа, — сказал Вагай. — Подсказать недогадливым.

— Ну, нет!

— Подожди. Подсказать и сказать — это разные вещи. Слушай. Нужно пустить меж секретарей обкомов слух — только такой, шепотом: мол, Свердловск собирается Горбачеву настоящую здравницу устроить, сибирскую — с блинами и бесплатной стопкой водки. А когда этот слух пойдет, каждый секретарь обкома решит нас переплюнуть. И кому нужно, тот сообразит — стопку выставлять на брата, или пол-литра. Ночь проворочается, а к утру дотюхает. Сам! На то и расчет, понял?

— Нет, так не пойдет! — твердо сказал Турьяк Стрижу. — Ты и демонстрацию придумал и водку будешь первым раздавать. Этим ты сам себя выдашь…

— Ну, пусть водка будет твоей инициативой, иркутской, — легко и даже с удовольствием согласился Стриж.

— Тоже нет, — Турьяк покачал головой. — На хера нам выставляться? Лучше всего, если, например, Пехота почин положит…

— Пехота?! Он же первый трус… — удивился Вагай.

— Потому он и клюнет, — ответил Турьяк. — Он народа боится. Вот я ему и подскажу, что в старое-то время губернаторы при выздоровлении царя народу чарку выставляли. И народ пил и за царя и за губернатора. Пехота и клюнет. А на него никто не подумает, что он с умыслом. Он такой горбачевский жополиз — дальше некуда.

— С Пехотой — это хорошая идея, — задумчиво протянул Стриж.

— Зажжем, зажжем пожар! — твердо сказал Вагай.

— Н-да… — произнес Турьяк. — Самим бы не сгореть…

— Всех вчистую подметем! — Вагай сжал кулак. — Одним ударом! Партия должна снова у власти быть! Русская! И спасти страну!

— Затеял ты дело, Роман… Да!.. — уважительно сказал Турьяк и долгим оценивающим взглядом посмотрел на Стрижа. — А что? Нам такой и нужен в Генсеки… Сибирский мужик! А то все — Лигунов, Лигунов! А Лигунов уже старый бздун! Думаешь, сковырнешь Горба?

— Почему я? — ответил Стриж. — Я не один. Ты, он, и с нами вся партия. Не весь народ еще под Мадонну поет!

Осторожный стук в дверь прервал его. Он усмехнулся:

— Да вот, они уже и сами стучатся…

— Кто? — спросил Турьяк.

— А те, с кем Москву будем брать. Открой, Федор.

Вагай откинул дверную защелку. Громкий крик Мадонны ворвался из коридора в купе. В щели двери возникло лицо Серафима Круглого.

— Тут люди насчет демонстрации… Пускать?

— По одному, — сказал Стриж.

Круглый понятливо кивнул и впустил в купе Гавриила Уланова, секретарь Новосибирского обкома партии.

— А, вы заняты… — сказал 35-летний, с чеховской бородкой Уланов, увидев в купе не только Стрижа, но Турьяка и Вагая.

— Ничего, ничего, заходи, — ответил Стриж.

— Дак я это… Я посоветоваться насчет патриотической демонстрации, — Уланов пропустил слово «патриотической» так, вскользь, словно обмолвку. — Но, может, я после?

Стриж сделал знак Турьяку и Вагаю, чтоб вышли.

— А мы уходим, уходим, — поспешно поднялся Вагай. — Заходи.

Пропустив Уланова на свое место в купе, Турьяк и Вагай вышли. Серафим Круглый старательно и плотно закрыл за ними дверь. В конце коридора Турьяк и Вагай увидели еще целую группу молодых партийных лидеров Сибири.