С тех пор у Майкла не было других женщин и он не нуждался в них. Он знал, что Поля — это ЕГО тип, его size, его идеал. Полина и никто больше. Он сделал ее женщиной, он научил ее всему, что доставляло ЕМУ удовольствие, и в этом смысле она даже стала его гордостью, его скрипкой, которую он сам выточил из куска жесткого русского дерева, сам отполировал и обучил откликаться на самое беглое прикосновение его смычка…

И все-таки, когда в Брюсселе, на стоянке частных вертолетов Майкл снова увидел рядом с новеньким прокатным «BMW» высокую, стриженную коротким бобриком красотку на длинных ногах, он сам поразился, как радостно екнуло у него сердце. А красотка, как и несколько часов назад, опять не сказала Майклу ни слова на их коротком пути со стоянки вертолетов к Брюссельскому аэровокзалу. Но зато на вокзале, в пассажирском отсеке-накопителе она вдруг сама повисла на Майкле и стала целовать его с такой нежностью, с какой удовлетворенные любовницы целуют мужчин после страстной ночи. Он оторопел, инстинктивно попробовал оглянуться, но она жестко зажала его голову двумя прохладными ладонями и шепнула между поцелуями: «Не оглядывайся! За нами следят! Обними меня!..»

Эти объятия и эти нежнейшие поцелуи продолжались не минуту, и не две, а целых шестнадцать минут до посадки в самолет «Брюссель-Москва». И хотя Майкл чудовищно устал от своего челночного полета в Вашингтон и обратно, он почувствовал, что заводится, что его брюки уже неприлично топорщатся в ширинке. «Остынь, Майкл, — шепнула она ему, усмехнувшись. — Ты же ослаб от ночи любви… Стоп! Не оглядывайся! Иди на посадку!»

На вялых ногах он пошел на посадку, так и не узнав, кто же следил за ними в Брюссельском аэропорту — бельгийские журналисты или русские гэбэшники…

Поезд «Сибирский экспресс», вагон-ресторан.

10.50 по сибирскому времени (07.50 по московскому).

— Дорогие товарищи! — говорил Роман Стриж, держа в руке свежую «Правду». — Здоровье нашего дорогого Михаила Сергеевича идет на поправку. Надо ожидать, что через пару дней он выйдет из больницы…

Стриж стоял в глубине вагона-ресторана «Мадонна», на нем был деловой темный костюм с орденской колодкой — два полосатых ромбика боевых орденов «Красной звезды» и еще один — знак боевого ранения. Перед ним, под огромными цветными портретами голоногой певицы, тесно сидели и стояли сто сорок делегатов съезда КПСС, возвращавшихся из Москвы поездом «Москва-Владивосток». Секретари сибирских обкомов, парторги крупных строек, заводов, нефтепромыслов и алмазных приисков…

— Сегодня на трех страницах «Правды» опубликованы письма читателей с выражением любви к нашему вождю и требованием сурово наказать не только негодяя Батурина, но всех, кто явно или тайно мешает курсу, взятому партией, — продолжал Стриж. Поезд шел быстро, за окнами огромным карусельным колесом прокручивалось зеленое море тайги. На столиках перед собравшимися позванивали ложечки в пустых чайных стаканах. Мощные динамики в углах ресторана молчали, но на кухне по экрану видеомагнитофона беззвучно носилась Мадонна с радиомикрофоном в руке. Поглядывая на нее, панк разделывал свежего поросенка. Из тамбура слышался нетерпеливый стук в запертую дверь — там несколько пассажиров просились в ресторан…

— Я рад, что в этой подборке есть письма и от трудящихся нашей Сибири, — говорил тем временем Стриж. — А завтра таких писем должно быть еще больше. Каждый из нас по приезде домой должен посвятить все свое время организации заводских митингов и писем в «Правду», чтобы наш дорогой Михаил Сергеевич видел — Сибирь за него!..

Старательные, даже чрезмерно старательные аплодисменты и возгласы «Правильно!», «Верно!» прервали Стрижа. Стоя на широко и крепко расставленных ногах, чтобы не качаться от толчков вагона, Стриж переждал эти возгласы и продолжил:

— Но этого мало, товарищи! Вы прекрасно знаете, как важно для выздоравливающего человека увидеть своими глазами лица людей, которые любят его, верят в него и являются его полными сторонниками! Поэтому труженики нашего Свердловска предлагают: в день выхода товарища Горбачева из больницы провести по всем городам Сибири народные демонстрации под девизом: «Крепкого вам здоровья, дорогой Михаил Сергеевич!»… — Стриж поднял руку, предупреждая преждевременные аплодисменты: — Вчера только за один день на эту демонстрацию в нашем городе добровольно записались больше сорока тысяч человек! Кто за то, чтобы провести такую демонстрацию по всей Сибири, прошу поднять руку!

Лес рук разом поднялся в вагоне-ресторане, а одобрительные реплики выразили общий и уже искренний энтузиазм. Даже по лицам было видно, что идея провести такую демонстрацию освобождала многих от ночных страхов. Во всяком случае, это было действие, а не пассивное ожидание. Действие, которое может заставить кремлевского Хозяина сменить гнев на милость…

Стриж удовлетворенно повернулся к делегатке в строгом сером костюме, которая вела стенограмму собрания:

— Принято единогласно…

— То-то ж! — удовлетворенно произнесла на кухне мать панка, готовя на огромном противне уральские шанежки.

— Демонстрацию — это ты хорошо придумал, — с нажимом на букву «О» сказал Стрижу Родион Пехота, секретарь Омского обкома партии — тот самый, с которым Турьяк ночью играл в карты. — Можно сказать, камень с души снимаешь… Нет, правда! — повернулся он на смешки вокруг. — Я — человек откровенный. Только одно страшновато — не начнется ли хулиганство против партийных работников?

— Ага, дрожит очко… — с усмешкой прокомментировал на кухне панк, украшая поросенка каким-то соусом и таежными ягодами. Стук в тамбуре усилился, панк с досадой отложил соусницу и вышел в тамбур. За закрытой стеклянной дверью уже набралась довольно большая группа пассажиров, в основном — мужчины с однозначной жаждой в глазах.

— Еще одиннадцати нет! — крикнул им панк. — Закрыто! Партийное собрание! — и ткнул пальцем в табличку, извещавшую о расписании работы вагона-ресторана.

Между тем в ресторане продолжалась дискуссия.

— А это зависит от тебя, — ответил Стриж на вопрос Родиона Пехоты о возможности хулиганства во время демонстрации. — Как организуешь… — И вновь обратился ко всем присутствующим: — Теперь второй вопрос. Будем ли мы держать нашу инициативу в тайне от других районов страны или поделимся нашей идеей с товарищами на Украине, в Прибалтике и так далее?

Он обвел взглядом весь вагон-ресторан, явно радуясь разгорающемуся вокруг шуму и спорам делегатов. Черт возьми, подумал он, я все-таки сдвину этот ком, я покачу его, покачу по стране! А там — держись, Стриж! Но уж не промахнись, как тот мудак Батурин!..

— Товарищи! — повысил он голос и, пока все затихли, бросил короткий взгляд на сидевших в разных концах вагона Турьяка и Вагая. Круглое лицо Турьяка побледнело так, что с него слиняли все веснушки. И глаза его, округлившись, выражали огромную работу мысли — он явно не понимал, зачем Стриж затевает эту демонстрацию. Неужели это и есть его идея — перед Горбачевым выслужится? А говорил — драться так драться!..

Вагай тоже сидел напряженно, как заостренный гвоздь, пристально, словно рефери на ринге, следил за реакцией каждого на речь Стрижа. Даже глаза сузил, словно мысленно фиксировал в памяти каждое лицо и каждую реплику. Рядом с ним раздувал для солидности щеки его гладенький прихлебатель Серафим Круглый… Но, кажется, пока из всех делегатов только один Родион Пехота учуял, чем может обернуться эта демонстрация…

Стриж поднял руку, успокаивая последние споры делегатов:

— Товарищи! Конечно, я понимаю: есть большой соблазн удержать нашу сибирскую инициативу в тайне, чтобы, скажем прямо, утереть нос другим республикам. Это я хорошо понимаю! Но если вы посмотрите на дело со стороны, так сказать, здоровья нашего дорогого товарища Горбачева, то сами поймете: всесоюзная, общенародная демонстрация лучше одной сибирской. Иначе как-то однобоко получится и неправильно может быть истолковано: Сибирь вот демонстрирует свою поддержку товарищу Горбачеву, а остальные?..